— То есть, – предположил Тору, – ты создал Вселенную снов?
— Типа того.
— То есть я сейчас общаюсь с Богом? – удивился Тору. Нет, ему определённо понадобится гораздо больше времени, чтобы всё осознать. Юмэ рассказывал о некоторых принципах работы Вселенной снов, но этого было мало.
— Нет, – твёрдо сказал Юра, – Бог один. Можешь верить, можешь нет, но я только по Его образу и подобию. Просто, так сказать, прокачался. Так каждый может. Мы все из одного теста, а Бог может творить. И мы, как дети Его, можем.
— Получается, каждый?
— Не знаю насчёт сейчас, но в будущем, – тепло усмехнулся Юра, – в будущем все смогут, наверное.
— В следующей жизни создам ещё один Дримленд, – в ответ улыбнулся Тору, – и мы снова будем там. Я бы вообще не просыпался.
— Знаешь, почему люблю общаться с тобой? – вдруг спросил Юра. – Потому что могу говорить то, что думаю, а ты даже не посчитаешь это религиозным бредом. И вообще бредом не посчитаешь.
— И всё равно не верится, – ответил Тору, забравшись на кровать и закутавшись в одеяло. – Я столько времени был с тем, кто создал мою мечту. Сколько раз ты спасал мою жизнь, знаешь?
— Это всего лишь повод. Ты никогда не хотел умереть на самом деле. Просто ждал перемен.
— Я чуть не шагнул под поезд, – напомнил Тору.
— Мы так часто делаем то, чего не хотим, что я даже не удивлён. Тебе на работу завтра, например.
— Помнишь мой график? – ухмыльнулся Тору.
— Угадал. А сюрприз потом, хорошо? Хотя это уже не совсем сюрприз, но оно важно. Хочу ближе туда, – Тору почувствовал, как на том конце Юра неопределённо махнул рукой, – чтобы уже ни о чём не думалось.
— Хочешь, чтобы я от любопытства умер?
— Да ты так поговорил со мной, что убить мало, – фыркнул Юра и, рассмеявшись, закашлялся, – я теперь тоже какой-то унылый. И дома один, как назло. По Москве скучаю. Сейчас бы в русский парк какой-нибудь. Не верится, правда. Здесь тоже хорошо, но вообще не так душевно. А если с Токио сравнить? Тоже же чувствуешь так?
— Чувствую, – согласился Тору, мыслями находясь далеко от Москвы и Токио. Он, полностью успокоившись и почти осознав всё сказанное, вновь ощутил сковавшую грудь боль. Уже не свою.
У Юры болело. Он молчал, притворялся довольным и даже почти счастливым, но, однажды сняв маску, уже не мог отшутиться и спрятаться за фальшивой улыбкой. Время научило Тору чувствовать боль Юры в её самых тонких оттенках. И сейчас, на расстоянии семи с половиной тысяч километров, он ощущал её особенно острой.
— Тогда ложись спать и высыпайся. Спокойной ночи, дурачок.
— Юр, подожди!
Звонок оборвался, и вместе с ним оборвалась вереница тяжёлых мыслей.
***
Тору решил продолжить Юрин дневник. В его жизни не происходило ничего яркого, но он всё равно почти каждый день вписывал в блокнот хотя бы несколько предложений. Отмечал он, в основном, внутреннее состояние, часто ограничиваясь короткими: «Грустно. Скучно. По-прежнему», «Одному всё больше невыносимо». Тору казалось, что идеей продолжить чужие мысли он испортил всё, что было написано раньше. Однако пролог Юры, в котором он назвал дневник «Их историей», отчётливо давал на это разрешение. Если в блокноте действительно была написана их история, то почему он не мог дописать её до точки? До самого конца и последнего вздоха.
«Давай не забудем друг друга», – уже сейчас Тору был уверен в том, что не сможет забыть связавшие их моменты.
Но если он продолжит в том же духе, то блокнота ни за что не хватит! Юра писал только о самом важном, а Тору тратил страницы на всякие глупости, теряя саму идею дневника. Разве их история, начавшаяся ещё в юности и до сих пор тянущаяся сквозь время и города, могла состоять из такой бессмыслицы? Однако что-то, исходящее из самой глубины души, подсказывало Тору, что он всё делает правильно.
«Ничего не происходит. Всё прошлое счастье кажется каким-то фальшивым. Неприятно писать это среди страниц, где Юра стойко переживал смерть отца и, – Тору обильно зачеркнул написанное чёрной пастой, – но я напишу. Потому что мои мысли тоже часть нашей истории».
Своё состояние Тору мог отличить от последней депрессии. То, что происходило сейчас, больше было похоже на скуку или подходящую к пику апатию. Ему ни в коем случае не хотелось умереть – особенно: нарушить данное Юре обещание – и при этом ничего не хотелось делать. Просто ничего – его жизнь превратилась в кардиографическую изолинию.
Пока в одну из ночей Тору не оказался в до боли знакомом месте.
Он несколько раз оглянулся, зажмурился и снова открыл глаза. Пейзаж оставался по-прежнему неизменным. Дримленд. Этот пейзаж был не чем иным, как давно потерянным Дримлендом.
Несколько минут Тору, не веря своему больному и помутнившемуся восприятию, стоял на месте и рассматривал открывшиеся виды: всё выглядело точно так же, как много лет назад: виднеющиеся из-за горизонта горы, голубое небо с редкими перьевыми облаками и поблескивающий вдалеке ручей. Тот самый, вдоль которого они с Юмэ на велосипедах ехали посмотреть на ночное небо.
Тору упал на колени и плавно пропустил между пальцев мягкую зелёную траву. Кожу обволокла утренняя роса, он приник к земле щекой и почувствовал, как на лице распустилась улыбка. Родная земля. Родная трава. Родной и самый близкий Дримленд.
Вечное лето. Вечное лето Дримленда приняло его касание и ответило почти невесомыми поцелуями прохладного ветра.
Тору открыл глаза и, перевернувшись на спину, широко раскинул руки. Он вдруг осознал, что смеялся. Смеялся так звонко, как никогда прежде: смех лился изнутри, пронизывал пространство и оставался где-то среди бегущих в вечность облаков. Тору гладил и целовал покалывающую кожу траву, обнимал редкие цветы и благодарил мир за долгожданную встречу.
Тору замер, всё ещё сжимая в руках податливые стебли. Если Дримленд был творением Юмэ, то значило ли это..?
— Я могу считать, что сюрприз удался?
Тору оглянулся, услышав позади знакомый голос. Он несколько секунд в растерянности смотрел на улыбающегося Юмэ и, вскочив на ноги, бросился к нему в объятия.