Александр Мелихов
Вечный бой и вечный покой
Знаменитая антиутопия Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» переиздается постоянно, и эту притчу о мире вечной стабильности особенно интересно перечитать сейчас, в эпоху стабильности хотя бы временной.
Прежде всего, бросается в глаза то, до чего нам не было дела, когда книга явилась к нам в виде задержанного шедевра — маловысокохудожественность: Пелевин в сравнении с Хаксли стилистически просто-таки Марсель Пруст. Материальный мир почти не виден, мало красок, звуков, запахов, речь сводится к смыслу, характеры — к сюжетной функции, нет ничего «лишнего», с которого и начинается искусство. Уэллс и Воннегут куда богаче в смысле живописи и психологии, но несомненная заслуга Хаксли в том, что он объединил либеральную и тоталитарную антиутопию. Это, с одной стороны, царство безбрежного гедонизма, с другой — мир тотального контроля над личностью, начиная с самого ее пробирочного зачатия.
И все складывается будто по легенде о Великом инквизиторе: «И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла».
И счастье младенцев действительно может тянуться вечно, поскольку им можно внушить что угодно гипнопедией, а любые тягостные мысли развеять сомой (хотя странно, что не появляются наркоманы, желающие никогда не выходить из сладостного опьянения). Но как добиться единомыслия и жертвенности от управляющих страдальцев, понимающих всю условность и примитивность такого счастья, а может быть, и всякого другого, — этого вопроса Хаксли как будто вовсе не замечает. Он демонстрирует, что в дивном новом мире есть и зависть, и тщеславие — они-то вроде бы и должны разрушить единство элиты, как это всюду и бывает, но этого почему-то не происходит. Хаксли демонстрирует и хамство тамошнего бомонда, и уязвленное достоинство унижаемого индивида — но почему же они не взрывают общественного равновесия? Конечно, потенциальных бунтарей ссылают куда-то к черту на кулички, но почему они так легко сдаются, не устраивают заговоры?
Главноуправитель («Великий инквизитор») Мустафа Монд сам подозревает, что цель жизни — не благоденствие, а облагораживание человеческого сознания, обогащение человеческого знания. Он был когда-то выдающимся ученым, но его поставили перед выбором: или отправляться в ссылку (где он мог бы по-прежнему заниматься чистой наукой!), или служить стабильности, и он выбрал стабильность. Но что его заставляет уже на вершине власти по-прежнему не за страх, а за совесть, не зная сомнений, неукоснительно продолжать службу и ссылать куда подальше себе подобных свободомыслящих умников, отчасти даже завидуя тому избранному обществу, в котором они окажутся? Ответа нет. При этом он не считает, что сапоги выше Шекспира: Шекспира нужно выбросить просто потому, что он «старье», а люди должны любить новое. А если «старье» прекрасно, то оно тем более подлежит неукоснительному истреблению, поскольку оно тем самым начинает составлять опасную конкуренцию новизне: «Эту цену нам приходится платить за стабильность. Пришлось выбирать между счастьем и тем, что называли когда-то высоким искусством. Мы пожертвовали высоким искусством»[38]. При такой стабильности, как социальной, так и психической, не требуется и религиозное утешение: зачем нужен Бог, когда есть Порядок? Нет Бога, кроме Форда, и Мустафа Монд пророк Его.
Искусство в этом мире сводится к физическим ощущениям — в тамошнем «кино» можно ощутить каждый волосок на медвежьей шкуре, на которой творится любовная сцена. Дивный новый мир — это царство позитивизма, где физические ощущения ставятся неизмеримо выше психологических переживаний.
Но при этом какая-то неведомая сила (какая?) подчиняет этих рабов материи производственным нуждам. Так, например, любовь к природе плоха, потому что не загружает фабрик заказами. Однако Форд, чьим именем там клянутся, стремился всячески удешевлять производство, а в дивном новом мире даже игры стараются сделать дорогостоящими. Можно понять, почему в нашем мире одни поделки стараются поскорее заменить другими, подороже, — чтобы содрать с нас побольше денег, пусть это и грозит экологической катастрофой. Но в мире Хаксли потребителей можно ублажить минимальными средствами при помощи гипнопедии и сомы. С этими волшебными инструментами можно достичь стабильности гораздо дешевле, и Форд несомненно так бы и поступил, — почему же так не поступает его пророк Мустафа Монд? Снова нет ответа.