Основная работа Эльзы в Комплексе — принимать от сотрудников военной разведки сообщения и отчеты по специальному зеленому телефону, каким повсеместно пользовались в войну для секретной связи. Телефон называют шифратором, потому что в трубке звучат неумолчный звон, писк и мяуканье, не дающие подслушивать разговор. Этот терзающий уши шум почти не дает говорящим слышать друг друга, но стоит овладеть должной сноровкой — и уже легко разобрать на другом конце голос, сообщающий о подробностях рейда только что возвратившейся эскадрильи бомбардировщиков: количество вылетевших машин, количество вернувшихся, количество сбитых самолетов противника. Количество над Германией и количество над Францией. Города и заводы. Ориентиры и позывные разрывают шифратор.
А иногда после полудня она выходит с немцами прогуляться в пределах пяти миль от Комплекса — дальше немцам удаляться не позволено. Может, потому что она не говорит по-немецки, они на английском рассказывают ей больше, чем стали бы на родном языке. Широко распространенная ошибка — считать, будто люди, не знающие вашего родного языка, непременно уступают вам умом и проницательностью. Поэтому большинство из немногочисленных немцев, которых Эльза приглашает на прогулки по полям и в лесу, недооценивают ее ум.
Кроме того, у большинства из них не в порядке с нервами: из каких бы побуждений ни начали они работать на противника, их не оставляет осознание того, что они предали своих боевых товарищей. Лишь двое из них сохраняют душевное спокойствие — убежденный молодой коммунист и австрийский граф.
Поэтому еще до прибытия Поля в Комплекс и примерно тогда, когда Майлз Бантинг начинает ее снисходительно подначивать, она разнообразит скучные послеполуденные часы, поочередно приглашая немцев на прогулку.
Они идут вдоль опушки. Руди — молодой человек двадцати с небольшим. Он идет как-то странно, враскоряку, Эльза неспешно шагает рядом, выдерживая ритм, тупо отмечая про себя каждое его движение, которое фиксирует ее внутренний демон. Руди сегодня мрачный. Мужчины, с которыми его поселили — другие работающие на Британию военнопленные, — действуют ему на нервы. Он говорит, что накануне вечером они подрались; один обвинил другого в том, что тот не смыл за собой грязную каемку по краю ванны, — с этого и началось. А вообще он уверен, что его все равно расстреляют, теперь ждать недолго. Операция скоро начнется, говорит он. Он машет рукой в сторону густого леса слева и сообщает, что скоро в этих лесах будет полно гитлеровских парашютистов. В его голосе слышится горькая и гордая уверенность — так Иуда мог бы хвастливо рассуждать об уготованном ему адском пламени как о доказательстве предательства им своего божественного Учителя. Эльза говорит Руди, чтобы он не падал духом. Она напоминает ему, что еще на той неделе он не мог сдержать радости, говоря о близком конце войны, и как он вернется домой и пойдет с друзьями на пляж, как ходил до войны. Но Руди продолжает мрачно идти, загребая ногами и опустив глаза на тропинку. — Родные узнают, что я работал на англичан. Здесь нас кормят свиной тушенкой, а в Германии теперь нету тушенки. Они скажут, что я сделал это из-за тушенки. Ни за что не примут меня назад. — Вы сильно заблуждаетесь, — говорит она. — Блудаю? — Это слово поднимает ему настроение, он улыбается Эльзе. — За-блуж-даетесь, — повторяет она. Он останавливается, достает из внутреннего кармана мешковатой твидовой куртки словарик и сосредоточенно ищет слово.
Они идут вдоль опушки. На этот раз с ней другой из их команды — коммунист Хайнц, низкорослый крепыш, выживший член экипажа захваченной в плен подлодки. Он не устает поздравлять себя с тем, что решил выступить против Гитлера, и с беззаботной уверенностью ждет неизбежного разгрома Германии, рассчитывая вернуться к своей довоенной работе официанта, только уже не в Гамбурге, а в Лондоне. Коммунист Хайнц и граф Эрих — ее любимые спутники на прогулках. В иные дни они гуляют втроем. В обществе Эльзы мужчины совершенствуют знание английского языка. Тропинка вдоль опушки узкая, потому что поля подходят к самому лесу — в войну распахивают все полоски и участки земли, какие только возможно.
Сейчас эта троица идет по лесу и разговаривает о своем прошлом так, словно всем им за тридцать пять, хотя на самом деле только недавно исполнилось двадцать. Война наделила их прошлым. А после войны все будет не так. Все они этого и хотят. Хайнц весело рассказывает о своем детстве в недобрых берлинских трущобах. Эрих замечает, как кролик ныряет в нору. — Будь у меня ружье, подстрелил бы его на ужин, — говорит он. — Мальчишкой я стрелял кроликов. — А я воровал кроликов, — говорит Хайнц и начинает распространяться на английском языке, каковой приобретает у него по ходу рассказа все более странную конструкцию, о том, с какой сноровкой он мальчишкой незаметно снимал с крючков кроличьи тушки, выставленные у дверей больших мясных лавок, и продавал мяснику в своем переулке, выручая за это невеликие, но для него огромные деньги. Так рассказывают они о своем прошлом. Хайнц — о выживании хитростью в голодных трущобах, о драках его банды с парнями из гитлерюгенда, об обучении на радиста во флоте в самом начале войны. Он выстраивает свое прошлое как ряд картин — четких, простых, без оценок, без надежды, без боли и без комментариев, если не считать ухмылки человека, рожденного для выживания, у которого имеются и всегда будут иметься планы на будущее.