Она стоит в Цюрихе у края озера, переводя взгляд со своего отражения в воде на свою тень рядом, улыбаясь тому и другой. Она похудела, и теперь ее тень тоньше, чем была прошлым летом, этого не скрывают даже драповое пальто и меховой воротник шалькой, круглящийся за спиной, которые отражаются перед ней в подернутой рябью воде. Тут не обойтись без хорошего знания физики атмосферы, думает она. Массивный толстый юноша идет на работу тяжелым размеренным шагом, он глядит в ее сторону и отмечает взглядом ее присутствие с не меньшим, но и не большим интересом, чем проявила бы обычная счетная машинка.
Тем же утром, но позже, она снова идет по Банхофштрассе и смотрит на свое отражение в зеркальных витринах. Наконец она переходит улицу, немного возвращается назад, поворачивает за угол и входит в гостиницу, где сняла номер. Время — почти половина первого. У дверей ее ждет приятель из обувного магазина.
— Господи, — говорит она, — а ты и впрямь напоминаешь мне Киля, каким я когда-то его знала. Ты так стоял, что на миг стал вылитый он.
— Мне жаль, что в каком-то смысле это не так, Эльза, — говорит он, — теперь, когда ты рассказала мне то, что рассказала о своей молодости.
— Давай зайдем в бар и выпьем, — говорит она, — а заодно решим, где будем есть.
Часть Манхаттана закрыта по воскресеньям, но Поль Хэзлет посвящает вторую половину дня, как часто делает это, работе над своей антологией — собранием его личных проблем, старых и новых.
В квартире на Ист-Ривер пусто и жарко. Поль пытается повернуть ручки радиаторов отопления в гостиной, но они уже повернуты вправо до упора. Когда они в таком положении, жара должна упасть, но старые радиаторы, как обычно, раскалены на ощупь не хуже чугунных печурок.
Звонит телефон, Поль встает, с тревогой смотрит на аппарат, затем бросается к нему, чтобы не пропустить звонок. Он поднимает трубку, и голос говорит: — Вас вызывает Цюрих.
— Это я, Поль, — говорит голос Эльзы.
— Что ты делаешь в Цюрихе? — спрашивает он.
— Ложусь в постель, — говорит она.
— С тобой что-нибудь не в порядке? — говорит Поль.
— Да нет, все в порядке, просто здесь уже время ложиться.
— Но что ты делаешь в Цюрихе?
— Сплю с мистером Мюллером.
— Ты что?
— Занимаюсь любовью с мистером Мюллером.
— С кем?
— С Мюллером, из обувного магазина. Кого ты называешь Килем. Он проводит здесь отпуск вместе со мной.
— Не шути, Эльза.
— Я с ним сплю, чтобы проверить, настоящий он Киль или нет. По-другому никак не проверишь, — говорит она.
— Значит, в войну ты все же спала с ним? — орет он.
— Поосторожнее с телефоном, Поль. Я спала с ним прошлую ночь. По-моему, это не Киль. Сейчас он в душе. Может, я позвоню тебе завтра и сообщу об окончательных выводах.
— Я могу устроить, чтоб его уволили. Могу устроить, чтобы его арестовали как шпиона.
— Я — хозяйка магазина, — говорит она. — Как ты устроишь, чтоб его уволили? Я приобрела этот магазин.
— И Госдеп ты тоже приобрела? Он — шпион.
— Я же тебе сказала, Поль, что по-моему это не Гельмут Киль. Этот слишком нетерпелив. Гельмут как любовник не был таким похотливым. У него был другой подход к женщине, к нему требовалось подольститься. А с этим…
— Ты в какой гостинице, Эльза?
— В «Ритце», — говорит она.
— В Цюрихе нет «Ритца». Я вылетаю. Подаю заявление в полицию и привожу Гарвена.
— Думаю, я вернусь послезавтра, — говорит Эльза. — Во всяком случае, как только выясню, что мне нужно.
— Ты ей веришь? — спрашивает он Катерину по телефону.
— Это, папа, зависит от того, какой хороший подарок или еще что он от нее получил. Девочек у него видимо-невидимо.
— Готов спорить, что он здесь, в Нью-Йорке.
— Нет, в магазине сказали, что он уехал из города. По делам.
— Это шпион Киль, никакого сомнения. Он ровесник твоей матери.
— Вот уж с этим ни в жизнь не соглашусь. Должно быть, его фамилия Мюллер.
— Ты и в самом деле гуляла с ним, Катерина? Спала с ним?
— Ой, папа, я не знаю. Если не с ним, значит, с кем-то еще. Может, мама тебя разыгрывает, папа.
— Сейчас он в душе, сказала она.
— Восхитительное зрелище, — смеется Катерина.
— Восхитительное зрелище — это она с Килем в сорок четвертом, — говорит Поль. — Как раз это до тебя не доходит.
— Господи, а что было в сорок четвертом? — говорит она. — Меня тогда и на свете не было.