Почти ничего не замечая вокруг, он дошел куда посылали, поглубже вдохнул, собирая из воздуха крупицы решительности. Выдохнул. Постучался в заветный кабинет. Оттуда раздался невнятный возглас несколько возмущенного характера, но Лекс решил интерпретировать его в свою пользу и вошел. Из-под стола торчала нижняя половина халата и ноги, верхняя вместе с халатоносцем утопала где-то под столом и вполголоса материлась. Лекс автоматически отметил шик и дороговизну туфель – натуральная кожа, элитная марка – и в душе взметнулся призрак голодной зависти. Он и будучи преподавателем на кафедре генетики себе такой обувки позволить не мог, а когда уволился, послушав эту торчащую из-под стола гениальную задницу, и подавно. Хотя если тут так платят, он вытащил свой главный собачий билет. Главное, чтоб не стал волчьим, грустно сыронизировал про себя эпигенетик.
Пока Лекс предавался сумбурным мыслям, его потенциальный работодатель извлек из-под стола закатившуюся туда небольшую металлическую капсулу, а заодно и себя вместе с ней на свет.
– Александр Николаевич. Наконец-то, – удовлетворенно отметил юный гений, отряхнул халат и протянул свободную руку.
Эпигенетик незамедлительно ответил и выдавил из себя натужное:
– Здравствуйте, Тайвин. Можно просто Лекс…
– Ни в коем случае! – отрезал Тайвин.
– Почему? – изумился Лекс.
– Потому что звучит как собачья кличка. А вы будете моим заместителем, – объяснил гений. – Временно, пока я на Земле, а как покину alma mater человечества в пользу Шестого – будете нашим координатором от Всемирной ассоциации наук по естественнонаучному направлению, я поспособствую. И персонал лаборатории изначально должен вас уважать, и обращаться к вам соответственно, а не подзывать панибратским прозвищем. Поэтому для начала выработайте самоуважение, а вслед за вами оно экстраполируется на окружающих.
Глядя на немало обескураженного эпигенетика, Тайвин привычным жестом поправил очки и соизволил объясниться:
– Давайте так. Обозначим приоритеты. Я тут, как меня называют, штатный гений. И я – приверженец политики максимальной открытости в работе. Никаких недоговорок, только факты. И еще момент. Как сказал один умный человек, лжи и недоговорок не должно быть не только фактических, но и психологических. Предельная откровенность.
– Это например как? – Лекс искренне заинтересовался, все еще донельзя ошеломленный открывающимися перспективами.
– Сначала дайте согласие на честность.
– Даю. А вы практически не изменились, – с удовлетворением отметил Лекс.
– Вы хотели пример? Например, я не изменился, потому что как был заносчивой высокомерной сволочью, так и остался? – спросил Тайвин и, не дожидаясь ответа, подтвердил: – Да. Разве что возвел эти полезные качества в превосходную степень. А чем вы похвастаетесь?
– Окончательно возненавидел макароны, – с неожиданной для себя честностью, которую от него и ждали, ответил Лекс. Ему концепция отсутствия лжи фактической и психологической понравилась, хотя он и не был уверен, что будет такую тактику использовать с кем-то, кроме самого Тайвина. Для эпигенетика предельная откровенность граничила с откровенным хамством и задевала его природную мягкость и социальную воспитанность. Но от гения он чего-то подобного и ожидал.
– Полагаю, здешняя столовая вас не разочарует, – мимоходом ответил Тайвин, теряя интерес к стороннему разговору, и Лекс понял: гений так и не вспомнил ни той пивной, ни разговора, что круто изменил жизнь благовоспитанному, но медленно потухающему в академической стерильной среде ученому. Вот оно как. Выходит, Лекс тогда принял нежелаемое, но горькое и правдивое за руководство к действию, а эта язва в очках и не в курсе? А если бы он в итоге не вспомнил про эпигенетика, и не позвонил?
Вот тебе и интуиция, мотивация и авось: присказка, что Лекс с легкой подачи Тайвина сделал своим жизненным девизом, оборачивалась другой стороной. Если бы не интуиция и мотивация, позвавшие его последовать зову сердца – он бы не уволился с кафедры. Не было бы голодных трех лет, когда он перебивался случайными заработками и пытался пристроиться то в одну лабораторию, то в другую. Не было бы ироничной и грустной инсталляции – повешенной в холодильнике за провод мышки от компьютера трехвековой давности. Не было бы месяца пустых макарон. Что, если бы не сработал «авось»? Долго бы он протянул, получив последний отказ из последнего научного центра? А если бы он не уволился, и Тайвин позвонил не ему сейчас, а тому Сухарю, что учил раздолбаев на кафедре генетики ее непосредственным основам? Ведь тот он послал бы и слушать не стал…