— Ну, это не преступление, — возразил Бертран, — видно, что она ее внимательно прочитала.
— Вот как раз этого я ей не могу простить, — сказала Изабель. — Как она может внимательно читать, когда должна быть в полном отчаянии? И наконец, этот невозможный зеленый пояс!.. Вы обратили на него внимание?
— Да, — сказал Бертран. — Кстати, очень красиво: все черное, и на этом фоне такая яркая нота.
— «Красиво», Бертран! Может быть, но это тем более возмутительно!.. Ужасно! Не прошло и трех месяцев со дня смерти ее мужа, причем при трагических обстоятельствах, как она позволяет себе появляться в неполном трауре! О, я знаю, вы не придаете большого значения таким мелочам… Впрочем, я тоже. Но все-таки надо соблюдать хоть какие-то приличия… Этот пояс изумрудно-зеленого цвета!.. Я глаз не могла от него отвести.
— Милая моя Изабель, — сказал Бертран, беря ее за руку. — Вы ведь так переживали из-за этой бедняжки…
— Она этого совершенно не заслужила… А с каким аппетитом ела! Сначала я едва осмелилась предложить ей чашку чая… Но она перепробовала все: торт, печенье… «Ваши сандвичи с перцем просто чудо», — объявила она мне… Я даже не знала, что ей ответить…
Бертран улыбнулся:
— Кто бы мог подумать, что только сегодня утром вы дрожали как осиновый лист и почти со слезами ожидали ее прихода!.. Видите, я был прав, утверждая, что никогда не надо заранее продумывать ситуацию… Все происходит совершенно иначе и гораздо проще, чем мы себе представляем.
Через несколько дней стало известно, что Натали скончалась, приняв смертельную дозу веронала.
Девушка в снегу
© Перевод. Елена Богатыренко, 2011
— Америка? — сказал профессор Матерас. — Америка?.. О, это штука куда более сложная, чем думают наши писатели… и даже их писатели… Я объездил ее от Нью-Йорка до Нью-Мексико и от Луизианы до Аризоны, я преподавал французский в тринадцати университетах и в трех женских колледжах, так вот я вам скажу, что Америки как таковой не существует… Нет… Америк много… То, что справедливо для Бостона, не годится для описания Канзас-Сити, тем более Лос-Анджелеса… Бэббит? Но Бэббит и сам здорово изменился, хотя бы потому, что прочитал «Бэббита»… Бэббит умер… в тот момент, когда родился… Вы, европейцы, никогда не ездившие дальше площади Согласия или Пиккадилли, делаете вид, что верите, будто Америка не в состоянии испытывать те же чувства, что и мы… Да нет же, о Господи! Влюбленный, честолюбивый, ревнивый американец почти ничем не отличается от нас… Он не такой? Да, конечно… И все же сходства больше, чем различий. Американская мать — это прежде всего мать; американская женщина — это прежде всего женщина… Когда американец любит, он может быть немыслимым пуританином, может наивно искать лженаучные фрейдистские мотивы, но в конечном итоге он любит, и его любовные драмы нам совершенно понятны.
Он на мгновение умолк, поискал в кармане какое-то письмо, потом продолжал:
— Но все же порой испытываешь удивление… И тогда возможны ошибки… Вот, посмотрите, письмо от паренька из Чикаго, Гарри Плагга, который учился у меня лет… ага! лет восемь или десять назад, и которому я, сам того не желая, здорово навредил… Плагг — славный мальчик, вовсе не глупый, с жутким среднезападным акцентом… Дело было примерно в 1930 году, я тогда преподавал литературу в Сэндпойнте — это очень любопытный университет в горах, основанный когда-то для обращения индейцев в христианство… За всю свою преподавательскую карьеру я редко встречал настолько интересных студентов… Немного дикие, немного жесткие (нравы там такие), но до чего искренние, живые, пылкие… Так сложилось, что два-три раза в неделю я приглашал их к себе домой, маленькими группками, и мы свободно, по-свойски общались… Одна из драм зрелого возраста состоит в том, что тебе становится трудно поддерживать человеческий контакт с молодежью. Преподаватель, любящий свою профессию, естественным образом становится связующим звеном между поколениями.
Уже после нескольких недель работы в Сэндпойнте мои любимые ученики не испытывали никакой неловкости. Они приходили в мой кабинет, резвились и шалили, как щенки. Кто приходил первым, занимал кресла, остальные усаживались на ковре, все курили — кто сигареты, кто трубки. В принципе, нам следовало беседовать только о Руссо, Бальзаке, Прусте, а получалось, что они говорили главным образом о себе и о жизни, внушавшей им множество опасений. Это было время Великой депрессии, и с каждым днем жить становилось все труднее. Молодая Америка сомневалась в своем будущем, и мальчики искали ответы во французских романах примерно так же, как люди эпохи Возрождения гадали по книгам Вергилия, а пуритане — по Библии.