— Ты умница, Соланж. Ни один профессиональный литератор не сумел бы лучше тебя подметить слабости этого рассказа. Но если я что-то изменил, то только из-за тебя. Ты же понимаешь, что если бы портреты посла и фабриканта вышли слишком похожими, весь Нью-Йорк сразу понял бы, что речь идет о тебе. А я старался этого избежать.
— Отчего же, Бертран?
— Отчего? Ясное дело, оттого, что я к тебе хорошо отношусь. Я хотел избавить тебя от неприятностей.
— Каких неприятностей!.. Мне смешно тебя слушать!.. Ты, может быть, думаешь, что я стыжусь своих поступков? Ничего подобного. Да пусть хоть весь мир знает, что я была любовницей посла, и Берча, и Боба Лебретона.
— Весь мир и так об этом знает.
— Тогда почему не сказать об этом прямо? Если тебе так необходимо выводить меня в твоих книгах — а ты, похоже, никак не можешь без этого обойтись, дорогой мой, потому что я уже три раза появлялась в них под разными именами, — то дай мне по крайней мере возможность нравиться читателям. Не лишай меня моего оружия. Кстати, когда ты в хорошем настроении, ты утверждаешь, что я умею создавать вокруг себя особую атмосферу, где бы я ни находилась. И, пожалуй, это довольно верно. В таком случае почему я не вижу этой атмосферы в твоем рассказе?.. Почему ты ее искажаешь?.. Понимаешь, мне не хватает в твоем рассказе моего норкового покрывала, моего лорнета, фотографии Пруста на моем столике, твоей книги с такой милой надписью.
— Короче говоря, Соланж, ты хочешь, чтобы я во всеуслышание объявил, что эта история — чистая правда и что случилась она именно с тобой?
— Ох уж эти романисты! — отвечала Соланж. — Ничего-то от них не скроешь. Они читают самые сокровенные наши мысли.
Когда Бертран Шмит вернулся домой, Изабелла, с нетерпением ожидавшая его, спросила:
— Ну как? Что сказала модель?
— Модель потребовала значительных исправлений.
— В самом деле? Каких же?
— Увидишь. Не люблю говорить о таких вещах, пока они не написаны. Это меня сковывает.
Он трудился целую неделю, дописывал, вычеркивал, колдовал над текстом и, наконец, доставил в «Отель Пьер» новую рукопись. Через два дня у него зазвонил телефон: это была не Соланж Вилье, а Боб Лебретон.
— Дорогой маэстро, — сказал он, — вы меня почти не знаете, хотя у нас много общих друзей, тем не менее я хотел бы с вами поговорить. Да, как можно скорее. Это очень важно, дело касается нашей доброй знакомой, госпожи Вилье.
— Госпожа Вилье поручила вам переговорить со мной?
— Нет, что вы! Госпожа Вилье ничего не знает о моем звонке. Я сам… В общем, я вам все объясню… Когда бы вы могли принять меня?
— Когда вам угодно. Если вы свободны, то хоть сейчас.
— Я сажусь в машину и лечу к вам.
Французский инженер Робер Лебретон, которого англоманка Соланж перекрестила в Боба, работал перед войной у Жака Вилье и постепенно стал его правой рукой во всех делах. Когда Вилье в июне 1940 года, после заключения перемирия, решил отправиться в Соединенные Штаты, Лебретон последовал за ним, и они вместе наладили в Рочестере крупное производство оптических приборов. Как и почему инженер Лебретон стал не только помощником мужа, но и любовником жены? Этого Бертран не знал. Лебретон был мужествен и недурен собой, однако он уже начинал полнеть, а во рту у него виднелся сломанный зуб, сильно портивший его внешность. «Может, ее соблазнило удобство ситуации? — размышлял Бертран. — Он всегда под рукой… А может, он информирует ее о делах мужа; она любит быть в курсе всех новостей — на всякий случай».
В дверь позвонили. Бертран пошел открывать.
— Как вы быстро… — сказал он Лебретону.
— У меня на утро намечена масса дел. А после обеда я непременно должен отправиться в Вашингтон. Но мне необходимо было повидаться с вами.
— Присаживайтесь… Хотите сигарету?