Вечером он видит ее в столовой в окружении своих ребят и улыбается: она снова стала смеяться. Он почти две недели не слышал ее смеха, и эти звуки наполняют его сердце легкостью, которой он не ощущал уже много месяцев. Лицо ее, когда она смеется, становится таким живым, и вместе с тем наливается такой мягкой красотой. К крохе-петарде капитану потихоньку возвращается искра.
— Ночь на дворе, капитан, — позже, много позже тихо говорит он за ее спиной. Она стоит у входа в офицерскую столовую, любуясь через проем открытой двери легко падающим снегом. Обернувшись, она одаривает его спокойной улыбкой.
— Рождество на дворе, сэр, — говорит она.
— Сейчас уже да, — согласно кивает он, взглянув на наручные часы. — С Рождеством, капитан, — усмехается он. Она широко улыбается в ответ.
— С Рождеством, генерал.
Он смотрит на снег. Можно и сейчас, решает он. Она возненавидит его за это, какое бы время он ни выбрал, так почему бы и не в Рождество?
— Капитан Кобург сообщил вам о своем отбытии?
— Да, сэр.
Он давно об этом думал, с тех пор как парнишка заявился к нему в кабинет со своей просьбой, и если за последние семь недель он что-то и понял, так это то, что он в нее влюблен, и не выживет в этой войне, если не уцелеет она.
— Ваш дядя, возможно, был прав, — начинает он, и она недоуменно моргает. — Возможно, для вас было бы лучше вернуться домой с капитаном Кобургом.
Виктория отступает на шаг, слегка раскрыв рот и тряся головой. Слово «Предатель» так и читается у нее на лице.
— Пока у вас еще есть такая возможность, — осторожно добавляет Мельбурн, зацепившись взглядом за еще незаживший порез на ее лбе. — Если так и дальше пойдет, то с помощью американцев война закончится к июлю.
Она молчит. Он не может заставить себя посмотреть на нее, он не выдержит вида обиды на ее лице.
— Почему вы так отчаянно хотите, чтобы я уехала? — спрашивает она, и тон ее выдает, что она знает ответ. Он тихонько выдыхает — он-то думал, что у нее уже всё прошло. Он явно ошибался: смотрит она на него так же, как смотрела тогда, несколько недель назад, на этом самом месте — осознание этого приходит уколом вины.
Не может он быть ей нужен.
Он не отвечает, и тогда она делает шаг навстречу, близко, очень близко. Взгляд ее пронзителен. Моргнув, он опускает глаза на собственные ноги.
— Чего вы боитесь? — спрашивает она. О, если бы она только знала. Он боится ее смерти. Боится увидеть, как в лагерь ввозят ее безжизненное тело. Боится, что ее тело никогда не найдут.
Ее серьезность его ужасает: в этом ее взгляде именно то, чего он опасался.
— Много чего, — произносит он наконец. — Что придется однажды отправить телеграмму вашей матери, — признает он, демонстративно встречаясь с ней взглядом.
— И всё? — тихо спрашивает она. Он выдыхает.
— Нет, — шепчет он. Но нет, нет, нельзя. Нельзя. Нельзя ей связываться с ним. Нельзя ей делать такое. У него кружится голова. — Прошу вас, — молит он внезапно охрипшим голосом. — Есть правила. Они существуют не просто так.
— Альберт сказал, что вы едва не ударили его, когда он вернулся без меня. Мне кажется, поздновато вспоминать о правилах, — замечает она. Он фыркает. Есть такое. — Вы сами твердите, что войне скоро конец, — мягко добавляет она через несколько секунд. Он поднимает на нее взгляд.
После войны.
Он качает головой.
— У вас вся жизнь впереди. Я даже не должен был… — он умолкает, кляня свой язык, пиво, усталость и эмоции, его развязавшие. В ту секунду, когда объяснение возникло в его голове, оно казалось логичным и правильным и не замедлило соскользнуть с его губ, но…
— Что не должны были? — спрашивает она, прежде чем он успевает взять себя в руки. Она гневно хмурит брови.
— Я не должен был быть здесь. Я не ожидал, что стану генералом, — лжет он, глядя на нее, но она качает головой. На лице ее смесь ужаса, беспокойства и чистой злости — она видит его насквозь.
— Не смейте больше так говорить, — на одном дыхании говорит она, тыча в него пальцем и мотая головой. — Никогда. — Она задыхается от слез, и он проклинает свою глупость.
— Простите, — быстро произносит он. — Не следовало так говорить. Это несправедливо.
— Не следовало так говорить, потому что это не должно быть правдой! — восклицает она.
— Это и не правда. Теперь уже не правда, — говорит он, глядя ей в глаза. — Прошедший год напомнил мне, за что я сражаюсь. — Он судорожно втягивает воздух в легкие. — Вы мне напомнили.
Она смотрит на него, не моргая с секунду, а потом делает глубокий вдох и сразу выдох, и он запоздало замечает решительный блеск в ее глазах.
— Я думаю, что вы меня любите, — произносит она, чуть задохнувшись, но в голосе ее он слышит уверенность. Он смотрит в пронзительные голубые глаза.
— Да, — тихо признает он. Нет смысла изворачиваться, врать ей было бесполезно. Она уже знала.
— Я люблю вас, — ее шепот ломает в нем что-то.
— Знаю, — шепчет он тоже, не доверяя своему голосу. — Зря.
— Знаете, я устала слышать чужое мнение о том, что мне следует делать со своей жизнью вне Британских вооруженных сил, — говорит она. Он закрывает глаза и чувствует вдруг осторожное прикосновение ее руки к своей щеке, ласково скользнувший по его скуле палец. У нее такие теплые, мягкие руки — ему бы оттолкнуть ее, но он так отчаянно этого желал, он так жаждал ее прикосновения, ее любви… и потому он накрывает ее маленькую ручку своей ладонью. — Пожалуйста, — шепчет она.
Прерывистый вдох. Он открывает глаза. Она уже так близко, и предательский разум, соучастник сердца, напоминает, что они стоят в дверном проеме офицерской столовой, и других возможностей у него может не быть. Он быстро озирается вокруг: никого. Никого, кроме них двоих.
— Сейчас Рождество, и наш уголок ада, кажется, замерз, — медленно произносит он, поднимая глаза. Он наблюдает, как она следует его примеру, и невольно улыбается, видя ее разинутый рот и порозовевшие щеки. Она опускает голову, упершись взглядом ему в грудь, но наконец набирается смелости заглянуть ему в глаза — всё это за какие-нибудь пару секунд. Ее рука, только что лежавшая на его щеке, опускается ему на грудь.
— Совсем замерз, — соглашается она, украдкой посмотрев на краешек его рта, и он, подойдя к ней вплотную, прижимается губами к ее губам. Они мягкие и теплые, несмотря на холод, но мгновение спустя он отрывается от них, чтобы взглянуть на нее. Виктория моргает, и уголки его губ слегка приподнимаются: такой ошеломленной она выглядит. Он-то наверняка выглядит как всегда.
Она снова бросает взгляд на его рот, и рука ее скользит от его груди к шее и притягивает его вниз, требуя нового поцелуя, и он более чем счастлив повиноваться. Он и забыл, как это прекрасно — целовать кого-то, кто тебя любит.
Наконец он отстраняется, прижавшись лбом к ее лбу, нежно поглаживая ее плечи. Она прижимает ладони к его груди.
— Я решила, что омелу можно оставить, — говорит она.
— Вот оно, праздничное настроение, — усмехается он. Она хихикает. Сердце оглушительно колотится в его груди.
Ей это не понравится, но по-другому никак. Он генерал, она капитан, и пусть она формально не у него в подчинении, такие отношения не поощряются. Это опасно. Это неразумно. И да поможет им Бог, если об этом узнает ее дядя. Или ее мать.
Но против компромисса она возразить не должна.
— Сейчас еще не время, — говорит он осторожно. Она отстраняется и кивает.
— Подождем, — объявляет она. В голосе ее едва заметно сквозит страх, и его лицо смягчается. Разве же он мог бы не ждать ее? Теперь он от нее не откажется — если только она этого не захочет. — И я никуда не поеду, — добавляет она. Он улыбается и, подавшись вперед, запечатлевает на ее щеке нежный поцелуй.