О женщинах он знал другое, существовавшее совершенно ощутимо под руками во дворце, в каждой его более или менее отдалённой комнате, в каждом переходе, просто между складок тяжёлых портьер. Книги врали.
Женили его очень рано, в шестнадцать лет. Жене его было четырнадцать. Всю жизнь он не любил её[58]. Возможно, из протеста. Возможно, из-за того, что добродетель её обитала в полувоздушном, жеманном теле, не вызывавшем желания. Или потому, что она не могла иметь детей? Однако и тут он лицемерил, изображая любовь, внимание, иногда — страсть.
Но что-то было, было же вначале его царствования, что заставило вполне уже зрелого Пушкина сказать: «Дней Александровых прекрасное начало»[59]?! Верил ли Александр I, что осуществит те реформы, какие обсуждал со своими молодыми друзьями? Он, не приученный ничего добиваться, в глубине души сознающий слабость собственного характера?
Но он хотел быть первым. Ах, как он хотел быть первым — и чтоб не только отец, чтоб бабка тоже была забыта в сравнении с его будущими подвигами. И, кроме того, он всегда до телесного нетерпения хотел быть обожаемым. Игра привилась к нему, стала второй натурой. В войне 1805 года он намеревался сыграть очень молодого полководца, вместе великого и великодушного к попранным. Поражение под Аустерлицем сломило его[60]. Он не просто испугался, ужаснулся своему страху, тому, что на всю жизнь с ним останутся звуки крошащегося под ярдами льда, ржание лошадей, тонущих и выбивающихся копытами, а главное — безмолвные и как бы нелепые взмахи рук тех, кто был уже убит, сейчас, сию минуту. И кто совсем недавно на марше яростно преданными глазами провожал его, легко и весело скачущего мимо тоже весёлых его молодой весёлостью войск.
Между тем во всём была его вина: его самомнение, подогретое лестью и самомнением же окружающих, его неопытная доверчивость привели к полному разгрому армии. Впрочем, очень скоро, даже в мыслях, он привык ссылаться только на доверчивость. Об Аустерлице, о том, что и как там произошло, в России запретили писать. Именно с этих пор у Александра Павловича появилась привычка отвлекать себя звуками собственного голоса, чаще всего негромко-натужными, какие иногда издаёт наедине с собой человек, идущий в гору с большим грузом.
Потом он увлёкся и, значит, отвлёкся дипломатией. Внутренние дела, сама Россия были слишком непостижимы. В дипломатии же, в общении с королём прусским, императором Австрийским, Наполеоном заключалось привычное с детства — та же игра...
О том, как его метаморфозы воспринимал Пушкин, говорят следующие строки:
Это было написано уже во время ссылки, до Александра I не дошло, на судьбу поэта не повлияло. И говорит прежде всего о том, что, коль скоро сложилась в уме ёмкая формула правления и одновременно точный портрет, Пушкин не мог отказать себе и оперил их рифмой, выстроил в строки.
Правда, приблизительно в это же время он написала:
Впрочем: «простим ему», не вошедшее в печатный текст, тоже ведь несколько крамольно?
Сложную фигуру Александра I не так-то легко было объяснить однозначно. Пушкин же хотел быть объективным.
Человек, хотевший и умевший казаться, по крайней мере, дамской части общества, Ангелом, и — Аракчеев!
«Ангел», говоривший, что военные поселения будут существовать[61], если бы даже пришлось уложить мёртвыми телами (очевидно, засеченных?) дорогу от Чудова до Петербурга (100 вёрст)?
«Ангел», возмутившийся однажды вслух и громко тем, что вслед за марширующими солдатами везли воз розог.
— Безобразие! На что это похоже! — кричит почти что приватно, как частное лицо, прогуливающийся император. — Кто распорядился? Позвать!
Появляется полковник, уверенный, что царь покраснел от гнева и прямит свою мягко-сутулую спину, считая: с русским солдатом нужно и можно управиться словами, а не свистом палок.
— Прикрыть! Ковром, сейчас же. Немедля. Кто такую глупость?.. По городу?.. Ковром.
В 1819 году взбунтовались солдаты военных поселений в Чугуеве. Пушкин по этому поводу сказал об Аракчееве:
58
59
60
61
«Ангел», говоривший, что военные поселения будут существовать…