Он ухаживал за Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой? Да, но не он один за ней ухаживал, не его одного она одаривала многообещающей и, как вспоминают современники, пленительной улыбкой. Причём ухаживание поэта по меркам того времени можно было назвать скорее робким, чем дерзким. А любовь — страдальческой.
Он не любил графа Воронцова, генерал-губернатора Новороссии? Но что стоит нелюбовь чиновника всё того же десятого класса к генералу, графу, наместнику царя на юге России и так далее?
...Воронцов был фигура не менее сложная, чем его патрон: Лев Толстой, определяя его лицо лисьим, а характер честолюбивым и тонким, пишет о князе: «Он не понимал жизни без власти и без покорности». Свидетели, достойные всяческого доверия, видели в нём человека, «ненасытного в тщеславии, не терпящего совместничества, неблагодарного к тем, которые оказывали ему услугу, неразборчивого в средствах для достижения своей цели и мстительного донельзя».
...Об Александре I ходила после его смерти следующая легенда. Будто бы в Таганроге умер не он, а забитый палками солдат (бывший семеновед), до того похожий лицом и сложением на царя, что получил в гвардии кличку: Александр II. Царь случайно, выйдя утром один на прогулку, оказался свидетелем экзекуции, о сущности которой, естественно, знал, против которой отнюдь не возражал, и вот, несколько ослабленный болезнью и годами, — увидел. Не сразу, но до него дошёл ужас благословлённого им метода... В результате раздумий, укоров совести — так говорит легенда — царь вышел из своей царской роли и последующую жизнь жил под именем Фёдора Кузьмича, старца. А в гроб, доставленный торжественно в Петербург, был вместо него положен засеченный солдат с таким же круглым лицом, с такими же редеющими на макушке волосами.
...О Воронцове же передавался рассказ, записанный впоследствии Владимиром Соллогубом[64]. Однажды, кажется, это было на Кавказе, к нему привели какого-то иноверца. Никакой вины, тем более доказанной, за ним не числилось, речь шла о дележе земель, не о нападении. Когда этого человека, дитя гор и свободы (как тогда говорили), стали допрашивать, он страшно испугался, руки задрожали.
— Да что вы, право, мой друг, — обратился к нему англоман Воронцов. — Принесите ему воды. Он не в себе.
Воды принесли, а допрос был прерван какими-то внешними обстоятельствами. Вспомнил об иноверце один из чиновников вечером и спросил графа: а что делать с тем, запертым в чулане?
— Как что? — холодно изумился граф. — Повесить!
Пусть это тоже легенда, но любая легенда от чего-то ведь отталкивается. Существует капля истины, её порождающая. Однако два «либерала», давшие повод к сочинению столь не похожих легенд о себе, по отношению к Пушкину проявили трогательное единомыслие. Возникает даже вопрос: а не догадывались ли они, не предчувствовали, что в истории им суждено остаться с тем клеймом, какое на каждого из них поставил поэт? Без этого трудно объяснить всю меру ожесточённой, скажем: нелюбви, чтоб не употреблять слово ненависти, которую Александр I и Воронцов питали к Пушкину, а ведь по возрасту они годились ему в отцы, и оба любили демонстрировать снисходительность...
Если бы ревнующий Воронцов счёлся с Пушкиным, как частное лицо... Но тут встаёт вопрос: а как это могло разрешиться? Дуэлью? Нелепо представить генерал-губернатора, не слишком молодого, невозмутимого, делящимся в несоизмеримую, субтильную фигурку поэта. Даже простой скандал с неуважительной и громкой бранью в лицо молодому человеку, отмеченному вниманием Елизаветы Ксаверьевны, даже такой скандал с участием Воронцова вообразить нельзя...
Каждый действует в этой драме согласно нраву и положению. Пушкин пишет эпиграммы, которые вряд ли дошли до Воронцова, пока поэт был в Одессе. Воронцов пишет доносы, адресуя их Карлу Васильевичу Нессельроде.
...Между тем своим чередом в Москве распечатывается и прочитывается полицией письмо Пушкина к кому-то из друзей. В нём, в частности, говорится: «Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пёстрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма[65]. Здесь англичанин глухой философ, единственный умный афей, которого я ещё встретил».
Обвинение в безбожии по тем временам — обвинение серьёзнейшее. Возможно, его одного было бы достаточно, но Воронцов подогревал ситуацию: «Основной недостаток г. Пушкина — это его самолюбие. <...> Удалить его отсюда — значит оказать ему истинную услугу. <...> По всем этим причинам я прошу ваше сиятельство испросить распоряжений государя по делу Пушкина».
64