Я охнул, сложился от боли пополам и свалился на пол.
— Теперь твоя очередь, папочка, — негромко и мягко сказала Эмма и, отвернувшись от меня, шагнула к двери в кухню и подняла пистолет.
— Нет, Эмма, нет! — взмолился Эрик Тадеуш. — Что ты делаешь! Я же люблю тебя!
Наблюдая за ней из-под полуопущенных век, я заметил, как в лице что-то дрогнуло, по нему словно пробежала рябь сомнения, приглушившая холодный убийственный блеск. Было и что-то еще; может быть, любовь, может быть, ненависть. Тогда я не понял, но теперь уверен — и то и другое.
Пистолет дрогнул, рука немного опустилась — Эмма заколебалась.
И не заметила, как я сел — голова еще кружилась, хотя основную силу трех пуль поглотил бронежилет, который дал мне Николас Тиндалл, — вытащил из-за пояса револьвер и, сжав рукоятку обеими руками, направил его в сторону Эммы.
— Еще одно препятствие, Эмма, — сказал я, когда она повернулась.
В глазах ее мелькнула тревога, рот приоткрылся, но произнести что-либо она уже не успела.
Я спустил курок в тот самый момент, когда Эмма вскинула руку. Я спустил курок, осознав наконец, что она это заслужила.
Пуля угодила в грудь, и на белом платье мгновенно расцвел красный цветок. Эмму просто снесло с ног и швырнуло на стену. Ее пистолет тоже выстрелил, пуля срикошетила от пола и ушла в потолок, и тогда я пальнул еще раз, в лицо. Фонтан из крови, комочков мозга и осколков костей ударил в стену, тело же сползло на пол, а на лицо упала свалившаяся красная штора.
Вскрикнул Тадеуш — от боли, горя или, может быть, облегчения, — но слабо, едва слышно.
У меня еще оставались к нему вопросы.
Держась за стену, я поднялся, сделал пару глубоких вдохов и подошел к нему. Он полулежал, прислоняясь спиной к дверному косяку, в той же позе, в которой я его оставил, — зажимая обеими руками рану. Кровь уже испачкала терракотовые плитки и растекалась по полу. Тадеуш заметно побледнел.
— Ты убил ее, — прошептал он. — Мою девочку.
— Она не была чьей-то девочкой. Ты об этом позаботился. Твоя дочь выросла чудовищем. Об этом тоже ты позаботился. Знаешь, мне почти жаль, что Эмма не убила тебя.
— Она бы не убила, — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — Неужели ты так и не понял? Она любила меня. Моя девочка… Моя малышка… А ты ее убил. Теперь можешь убить и меня. Все кончено.
— Кончено, но не совсем. У меня к тебе несколько вопросов. Ответишь, умрешь легко и быстро. Не ответишь, будешь подыхать медленно и мучительно.
— Пошел ты, Милн. — Он плюнул, но сил уже не осталось, и густые белые капельки слюны упали на мои джинсы. — Я не собираюсь облегчать тебе жизнь. Наши тайны умрут с нами, и ни ты, ни другие ублюдки ничего не смогут с этим поделать. Тебе нечем мне пригрозить. Все, что ты можешь, — это убить меня, но я уже готов к смерти. Для смерти день не выбирают, для смерти любой день хорош. — Тадеуш раскинул руки, как бы приглашая меня сделать последний выстрел. — Давай начинай.
И я начал.
Я делал с ним такое, чего стыжусь и сейчас, потому что, когда делаешь такое, сам погружаешься в грязь, сам опускаешься до уровня того мерзавца, с которым это делаешь. Я не обращал внимания на его мольбы и крики. Не замечал хлещущей на мою одежду крови. Загонял внутрь отвращение, нараставшее во мне по мере того, как я усиливал давление. Я отгородился от всего, кроме того, что считал своей задачей: заставить его заговорить, развязать ему язык. Я делал это сознательно, понимая, что призраки моего прошлого и призраки его прошлого никогда не забудут и не простят, если я этого не сделаю.
И Тадеуш заговорил. В конце концов он рассказал все, а когда закончил, я взял пистолет, который получил от Николаса Тиндалла, и выстрелил ему в голову — прекратив и его, и свои страдания. Думаю, он даже был рад. Не потому, что мучился от боли — хотя отчасти и поэтому, — а по причинам другим, менее очевидным. Где-то в глубине его черной души еще оставался живой, неиспорченный уголок, задавленный чувством вины — и в особенности тем, что он сделал с Эммой. Наверное, он любил ее, а она любила его. Это была порочная, извращенная любовь, но все равно любовь, и он знал, что предал эту любовь, когда надругался над ней много лет назад.
Понимая это, я не испытывал к нему жалости. Эрик Тадеуш убил Хейди Робс и тем самым обрек ее отца на жизнь за решеткой за преступление, которого не совершал. Сомневаюсь, что в мире нашелся бы кто-то, кто посочувствовал бы ему. Эрик Тадеуш был подонком и заслужил все, что получил. Но Эмма? О ней я старался не думать.
А потому повернулся и вышел, оставив их вместе.