— Дорогой брате! — обратился Дмитрий к первому Серпуховскому. — Испей чашу сию во здравие себе. Да будешь ты, дети и внуки твои, твоя жена и вся чадь твоя здравы днесь и вовеки!
Серпуховской пил один и оставил чашу у себя. Второму была послана чаша Боброку.
— Драгоценный зятюшко мой! Прими же чашу медову из рук моих. Да не сокрушит она мудрости твоей, не убавит силы твоей богатырской, но возвеселит на мало время. Да будет наполнено сердце твоё радостью и не расплескается та радость в тяжкую пору безвременья.
И чинно шли чаши из великокняжеских рук и оставались у гостей в ожидании вольного пира.
Запомнились слова великого князя, обращённые ко Льву Морозову:
— Чаю, верный мой слуга, что грядёт тяжкая туча на Русь, так пусть чаша живота твоего не станет горше сей чаши, из рук моих посылаемой!
Немалое время чинно высидели гости за столом, внимая речам Дмитрия, а дождавшись последней чаши, посланной к столу кривому, упросили испить и самого князя. Притомившись немного править пир, он исполнил обычай дедов и обрадовался, услыша, что к береговому терему привезли молодого князя Василия. Покинул Дмитрий палату на малое время, вышел на крыльцо — было слышно, как стукнула дверь, заскрипели ворота и в плотный голос великого князя вплёлся отрочий голосёнок Василия.
А за столом без князя загуляли широко. Не сговариваясь, не упомянули ни разу о Мамае. А заговорили меж собою громко и весело, благодарные, что великий князь уходом своим дал разгуляться вольно, благодарные за благосклонность к ним, такую редкую в последние тяжкие годы, благодарные даже за июльское тепло, будто и его подарил Москве князь.
— Морозов! Почто смур? — прокричал от бочки мёда Минин.
— А у его дворня вотчину съела!
— А у тебя, Кошка, токмо и докуки, что чужа вотчина!
— У его самого, поди, дворня-т с гладу повымерла!
— Ныне колос ядрён: всех поправит!
— Истинно, токмо бог дал бы живым быти...
— Не страшися смерти, Шуба! Деды мёрли, и мы помрём!
— А кабы не деды, на тот свет дороги не найти! — Зело добр терем великого князя!
— Окуней из оконца ловить можно!
— Ведал князь, иде теремом стать!
Вдруг Боброк поднялся и направился ко входу, откуда делала ему знаки и что-то пыталась сказать жена Анна. Озабоченный чем-то, вошёл Дмитрий и сел в красный угол.
Столы затихли — опало веселье, и словно то предчувствие, коим жили все после Вожи, от которого и ныне пытались уйти в этом немного необычном, слегка болезненном веселье, — предчувствие это оправдалось.
— Княже! — то Боброк от порога. — Тут Андрей Семёнов, попович, с рязанского чура прискакал со своею сторожею... Велишь пустить?
Дмитрий подумал немного, окинул стол внимательным трезвым взглядом из-под тёмной скобки волос на белом лбу и решил про себя: "Чему быть, того не миновать, а бояре — советчики мои..." — и велел впустить, хоть, видно, ведал новость.
Андрей Семёнов вошёл робко, и, когда снял шлем с бармами, перекрестился и заморгал на большое боярское сиденье, всем стало видно, как молод он.
— Вели, княже, слово молвити...
— Погоди. Премоги тугу свою да испей квасу, а не то — пива али мёду пряного.
Начальнику сторожи поднесли яндову пива, и он пил напоказ, краснея с непривычки. За оконцем видна была полусотня гридников. Они поили коней в Москве-реке и тихо переговаривались, с опаскою посматривая на княжеский терем, знатно издивленный деревянной резьбой по карнизам-прилепам, по князьку. Посматривали на редкой красы резные причелины и полотенце, на деревянную луковицу над резным тоже крыльцом.
— А воям младым — бочку квасу от княжего стола! — повелел Дмитрий и, повинуясь движенью его брови, Кошка, сидевший с краю, кинулся выполнять распоряжение.
— Ну, изрекай, полусотник Семёнов!
Начальник сторожи начал издалека, почти с того, как отправился он от Коломны в полдневную сторону, и уж стал утомлять слушателей, когда добрался до того, как попленили их татары. Он поведал о Мамае, о стойбище Орды, о том, как они следили за ней много дней, как Мамай смилостивился и отпустил их, дабы поведали о силе его.