С задубравной поляны прибежал сотник и возвестил со страстью великой:
— Митрей Михайлович! Володимер Ондреич! Там татарвы набежало! — и указал рукой на засадный полк.
Боброка подбросило силой неведомой. Он сгрёб сотника в едину горсть и затряс:
— Выпустили? Ну!
— Всех мечом порушили! Сквозь дубраву проникли...
— Много ли?
— С дюжину токмо...
— Велю тебе, сотник Всеволож, немедля напустити в дубраву сотню лучного бою, дабы ни едина мышь не проскочила! А как мы ударим — всем лучникам тем выйти на раменье дубравное, во кустьё припольное и нещадно разить ворога стрелою!
А за деревьями, за рядами телег, за кустами скопилось воинство Мамая: будто волки, почуя добычу, почуяло вкус победы ордынское воинство — победы такой ценой, какую не платили они за все походы вместе от Батыя и по сей день, но тем более вожделенной победы. Здесь, на полк левой руки, брошены последние свежие силы пеших и конных резервов, и вот он, рёв радости, рёв, раздирающий тысячи глоток:
— Урранг! Урр-рранг!
И то ли ветер прошёл по Зелёной дубраве, то ли ударил этот истошный вопль, но листья дубов ворохнулись на ветках.
— Митрей Михайлович, зри!
Боброк видел и без подсказки Серпуховского, как рухнула стена русских от дубравы к центру сразу саженей на полусотне и пошла отжиматься дальше и дальше, а в образовавшийся пролом — такой долгожданный! — неудержимо ринулись все те, что были прибережены угланами, те, кому сам Мамай судил остаться живыми, для того чтобы было кому грабить, жечь, убивать, продолжать нести его победоносные бунчуки по землям, над коими ещё не развевается его знамя с полумесяцем.
— Урр-рранг! — неистово ревело совсем рядом.
— Митрей Михайлович! Упустим час! — возвысил голос князь Серпуховской, грозно натопорщив усы.
"И ратовати будут на нас и не премогут..." — шептал про себя Боброк, не отвечая.
— Митрей Михайлович! Я велю...
— Повеление твоё не мне исполнять! — Боброк распрямился и встретился со взглядом Серпуховского.
— Они вонзят копьё в спину нашим полкам! — ещё жёстче проговорил Серпуховской.
Боброк отвернулся, прислушиваясь.
Там, за дубравой, мелькнул прапор на невысоком древке — то кинулась в битву дружина юных воев Палладия. Она сумела заградить брешь и, казалось, снова восстановила ряды полка левой руки, но тут налетел последний шквал, самый яростный, — удар гвардии Мамая, конницы кашиков.
— Митрей Михайлович! — голос Серпуховского задрожал.
— Слышу...
— Чего слышишь?
— Слышу ветер велик...
— То не ветер, то — кашики Мамая иссекают тела, наших братьев! Митрей Михайлович! Их целая тьма!
Боброк и сам видел, как повалилась снова только вставшая стена. Расширился проход конницы, но кашики всё лезли и лезли в яростном вихре, визге, всё расширяли, будто размывали, горловину между Зелёной дубравой и большим полком, к остаткам которого отжимали остатки полка левой руки. Они ввалились в эту воронку, растекались за спиной русских, впивались в задние ряды, начав там долгожданную рубку и в то же время оставляя русским путь к отступлению — к Непрядве.
Но русские, те, кто был жив, стояли! На них усилился напор тех, кто приступал со стороны Красного холма, и напор этот начался на всей линии Куликова поля, дабы сковать последние их силы и дать прорвавшимся кашикам дорубать сзади оставшиеся тысячи русских на месте, поскольку те не хотели бежать.
— Настал наш час! — воскликнул Боброк.
Они кинулись к засадному полку, к своим коням, и весь полк, истомившийся ожиданием в сёдлах, встретил их гулом голосов, исполненных нетерпения и мести.
— Братие! — воскликнул Боброк, привстав в стременах.
И впервые за многие часы той невиданной на земле кровавой бойни лишь на одном краю Русь перевесила числом своим ордынскую силу. Кашики, привыкшие истреблять бегущих, избалованные великим темником, дрогнули, испытав всю ярость справедливого гнева, всю тяжесть русского меча. Дрогнули и первыми побежали — кто к Непрядве, кто — к Дону, а большинство оставшихся в живых повернули коней к своему повелителю, тотчас позабыв древний закон не отступать! — забыв, как всего часа два назад сами изрубили своих единоверцев, простых кочевников, дрогнувших перед полком правой руки. Они бежали, потрясённые неожиданностью удара в спину, потрясённые непривычным для голов своих ужасом смерти.