— Я коня отвязал и стреножил.
Елизар молчал, не зная, сердиться или смолчать, а тот пояснил:
— Кругом пусто, а у могилок травушка мягка вельми и сладка — конёк не уйдёт и насытится...
— Спаси тя бог, добрый человек, — ответил ему Елизар из чистого угла, а погодя спросил: — Куда путь правишь?
— По земле-матушке брожу — родню обхожу да с миром прощаюсь...
Последние слова плохо вязались с его молодым, сильным голосом, ладными движениями.
— А как тебе, добрый человек, имя-прозвище?
— Акинфом наречён. Из брянских я бояр. Захудал и развеян род наш.
Снаружи кто-то зацарапал дверь, зашуршал, и на пороге появились ещё двое странников.
— Мир дому сему, что при вечном покое! — зычно возвестил один. Второй скромно помолился на свет лампады.
Сторож вышел из чулана, осмотрел ночлежников, но не разобрал в полутьме ничего и махнул рукой:
— Ложитесь с богом! — и ушёл к себе.
Елизар уже спал, но очнулся, не ведая, сколько прошло времени, может быть, полночи или совсем мало, от зычного голоса того самого человека, что пришёл последним.
— ...сие такоже заблуждение есть! — восклицал тот. — Ныне отцы духовны саном святы, а обычаем похабны! Мясо жрут по вся дни! Мало их извержено из епископии за мзду превелику, за лжу и прелюбодейство? То-то!
— Спаси тя бог... — вздохнул Акинф в ответ, а Елизар навострил ухо, ему показалось, что ночной пришелец открывает истины всезнаемы, вот и он, Елизар, только что за великую мзду, за серебро, окрестил Халиму...
— Ты речёшь: единая вера на Руси! Едина, да неверно отправляема! Отцы церкви гласом и видом своим — часто агнцы божий, а суть волчью внутри хоронят. То не пастыри — то наёмники! Все они своевольны вельми, гневливы и недобры к странникам, холопям, ко всим мизинным людям, а как князья на исповеди стоят — вси грехи их отпускаемы. У самого господа норовят откуп справить: монастыри взградят за серебро и злато, у людей отнятое, а им за то отцы духовные рай сулят. По писанию ли сие?
— Да оборонят их ангелы небесные! — вздохнул в ответ Акинф.
— Вестимо ли те, доброй молодец, что у человека не един ангел, а два!
— Новоук я в церковной премудрости, — ответил Акинф.
— Вот то-то — новоук! И у тя и у мя два ангела: един праведен, другой злобен. Праведен рвёт человека к себе, злобен — к себе, оттого смертному беспокойно на земле. Праведен несёт в сердце помыслы чисты и праведны, злой же сам по себе несыт, корыстен, завистлив и гневлив, но хитёр и потому силён. Кто устоит пред ним? То-то!
— Есть люди святы... — несмело промолвил Акинф.
— Где? Не в этом ли Симоновом монастыре? Игумен со братнею на постелях мягких возлежат, а мы с тобой на полу, яко псы нечисты! А что в писании сказано? Монаси призваны богом обогревати и корчити трудом своим страждущих, в нужде пребывающих. То-то! А мы ныне без яди ко сну отходим.
— Игумен с братиею не святы, потому не ведают про нас.
— А ведают — куска не отымут от уст своих!
— Уйми гнев свой, странник, — мягко ответил Акинф.
— А почто гладом плоть умертвляти? Плоть — она божьим провиденьем создана, почто губить её? В писании сказано: не тоимо-де странников, но и врагов своих имущий ухлебить должен. Аще алчет враг твой, ухлеби его, аще ли жаждет, напой его, сие гворя, углие огненное сбираешь на главу его. Не побеждён от зла тот, к о побеждает благим злое, то-то, новоук!
— Премудры речи твои, странник, — ответил Акинф всё так же смиренно. Сия премудрость ждёт меня впереди, коль войти предстоит во храм смирения от бренности мира сего.
— И куда стопы направил свои?
— С миром прощаться иду — в землю володимерьску, поклонюсь тамо пресветлым соборам Боголюбовым, потом — в землю рязанскую, а уж в конце лета поклонюсь преподобному Сергию Радонежскому[27], в обитель тихую попрошусь. Коль душа твоя обуяна страстью и ярью, пойдём в одном хлебе, и усмиришь огонь всепагубный. Просветит тебя отец Сергий.
— Не уймёт меня вера его, — ответил странник.
— У тебя иная вера? — изумился Акинф.
— Я на распутий, яко белорыбица меж двух озёр.
— Меж верой и волхвованием?
В сторожке стало тихо и было слышно, как в стороне фыркает лошадь Елизара, бродя среди могил.
— Меж верой и безверием, — задумчиво промолвил странник.
— Православно ли имя твоё, человече?
— Православно: Карп.
— Куда же несёшь ты безверие своё?
— Покуда в Ростов Великий ко диакону Никите, духовному наставнику моему, а от него внове пойду по земле русской, потрясая веру нынешнюю своею верою.
27