А теперь тихо на Арбате. Мечут ордынцы недобрые взгляды на Кремль, и ни песен, ни гортанных криков. Молчание. Затишье перед грозой...
Но Русь ждала иную грозу — живую, с дождём и свежим ветром. Иссохшая земля ждала воды, люди ждали от земли хлеба. Седьмую неделю не упало ни капли дождя. Травы, едва поднявшись на весенней влаге, посохли. Яровые хлеба, еле пробившись сквозь корку земли, пожелтели, закаменели. Половина прошлогоднего урожая ушла под снег, рано выпавший, немало разграбил Ольгерд, а теперь — засуха. Ещё была, ещё оставалась надежда; если пройдут дожди, ещё можно поправиться. По церквам служили водосвятные молебны, но небо, с утра до ночи затянутое белёсой жаровой хмарью, оставалось глухим к молитвам. Отцы церкви винили за эту напасть грешников, стригольники всё громче кричали на папертях и по улицам о прегрешениях отцов церкви. Церковь Николы Мокрого на Великой улице ломилась от прилива страждущих и просящих, но и этот святой не послал дождя.
В ответной палате сидели бояре и воеводы в одних рубахах. Теремные оконца были растворены настежь, но и здесь, на высоте княжего дворца, стоявшего на самом верху кремлёвского холма, не было ветра. Душно в палате. Рубахи раскрыты на груди. Пот струится по спинам. Смола на стенах терема потекла. Запахло сосновым бором в ответной палате, как в сенокосную пору.
От Фроловской башни, от ворот, прискакал сотник. Тиун Свиблов не пустил его в терем — не по чину сотнику: всего-навсего из пасынкового полка. Расспросил сверху. Оказалось, ордынцы всей сотней вернулись с Арбата и вновь требуют посла Сарыхожу. Тиун довёл князю и боярам ту новость.
Дмитрий не стал ни с кем советоваться и настоял на своём: в Кремль не пускать, а для сотни выслать на Арбат четыре воза пищи.
— Напровадь им немедля с Капустиным и гридней три воза брашна и на четвёртом — две бочки пива! — повелел Дмитрий. — А жильём устроятся в избах, по конюшням и так, на дворе по-ихнему, по-степному... Что Сарыхожа?
— Отливают, Митрей Иванович! Отливают, батюшко... Надо бы не отливать: преполно ведро мёду хмельного да пряного вылакал! С перцем! Я сам себе сдумал: дай-кося перцу подбавлю — не устоит!
— В этаку теплынь и без перцу мёд свалит, — сказал Лев Морозов, ещё сильнее прежнего разгораясь крупными ушами.
— Истинно свалит! Помню, в запрошлом годе...
— Подыми посла до вечернего звону! — строго наказал Дмитрий, останавливая болтовню Свиблова.
— Небывалой страсти жара! — сказал Кочевин-Олешинский.
— Небывалой! — поддержал его Акинф Шуба. — Старики сказывают, со стародавних времён не бывало жары подобной.
— За грехи наши! — истово перекрестился митрополит Алексей. Только утром вернулся он из поездки по митрополии, но пришёл на сиденье, страдая усталостью.
Дмитрий посмотрел на старца, на согбенное, иссохшее в заботах о пастве, о делах княжеств тело его и почувствовал тепло и нежность. Сейчас он по-сыновьему любил старика, ведь это он, митрополит Алексей, в тот нелёгкий, смутный для княжества год нашёл в себе силы сесть на коня и отправиться в Орду, дабы утвердить на главном русском княжеском столе — на Владимирском — московского князя, девятилетнего Дмитрия. Тогда он, Дмитрий, ничего не смыслил и желал одного, чтобы его оставили в покое, не тащили в ответную палату княжеского терема, не сажали пред хмурым боярским сиденьем, не пугали бы Ордой, пред которой-де надобно денно и нощно держать ответ в делах княжеских. То ли дело в отчинных деревнях! Табуны, соколиная охота, звериные и рыбные ловы, прохлада чистых омутов, песчано-шёлковые рыбьи плёсы... Вспомнились сёла, где раньше любил бывать, — Напрудское, у самой Москвы, а особенно хороши отдалённые — Островское, Горки, Малаховское, Астафьевское, где какой-то радостью тешилось младенческое сердце, вспомнился отец, тихий, болезненный, пугавшийся крови даже на охоте, и лёгкая, но неуместная тоска западала в душу, как тогда, во младенчестве, перед обязательными боярскими сиденьями. Тогда вся родня и мать, княгиня Александра, а особенно митрополит Алексей мягко, но неуклонно твердили ему: ты — князь, наследник отцова и дедова престола! Твердили, что от Мономаха идёт род его, что сам великий Александр Невский, прапрадед его[28], тоже в малы лета заступил престол и славно правил, был благочестив, бояр-де чтил, званьями да землями их тешил и не кобенился... В те первые годы княжения он недолюбливал старика митрополита, но с годами всё ясней становилось для Дмитрия его значение в делах церкви и государственных. Он был едва ли не единственный, кто вживе держал ту единую и важную для Московского княжества нить, что соединяла времена Ивана Калиты и время его, Дмитрия...
28