Он молился над прахом самого близкого из сотоварищей — Дмитрия Минина. Это он, Митя Минин, полный веселья и лёгкий сердцем, выступил по велению великого князя навстречу Ольгерду с малым сторожевым полном. Он был порублен со всеми вместе, не побежал от реки Троены — защищал Москву...
Дмитрий не мог объяснить, почему он молился сегодня не над прахом предков своих, а над ним, Дмитрием Мининым... Быть может, потому, что это самая свежая могила из всех дорогих ему могил, которые выросли на Руси за три последних года.
8
Колокольный звон к обедне совет боярский будто мимо ушей пропустил никто не поднялся с лавок, лишь один митрополит, чин свой блюдя, ушёл в церковь Успенья. Он с утра был возбуждён: слухи прошли, что идёт сквозь леса игумен Радонежской обители — Сергий. Ждал его митрополит, не по чину волновался: удостоит ли ныне отец Сергий зайти в кремлёвские храмы...
А сиденье продолжалось. Вот и обеду время приспело, и чашник Поленин лёгкой тенью заплывал в палату, кланялся великому князю и доводил с укором, что еда истомилась на малом огне. Ему и в другой раз сказано было: помедлить надобно — не до щей ныне...
— Сарыхожа письма ханского не кажет? Не кажет! А по сему ответствуйте мне: что задумано там у их? — кипел Иван Минин, такой же горячий и прямой, как его покойный младший брат. Его поддерживал Монастырёв, сегодня и ему было не до смеха:
— Потому и не кажет, что велико зло держит хан с послом своим, а того больше — с Мамаем[35] супротив нашего князя и земли русской!
— Вот и хрен-то! — причмокнул щуплый, сутулый Фёдор Кошка, которому не раз попадало за "гневны речи" от митрополита.
— Замышлено, замышлено! — поддакнул Лев Морозов.
— Пытать огнём посла! — выкрикнул Кочевин-Олешинский, потом поцапал бороду и голову двумя руками — волосы в сторону, бороду — в другую. Чудная привычка...
На это предложение поднялась вся палата в едином супротивном гуле:
— Не повелось так-то на Руси!
— Преобидим Орду!
— А оне нашего брата-христианина? А? — Уймитесь!
— На огне изречёт истину!
— То набегом великим пахнет!
— Вот и хрен-то!
— Уймитеся!
Это унимал не великий князь, унимал Серпуховской. Все ждали, что скажет он. Ведь если погибнет в Орде великий князь, ему, Владимиру Андреевичу, заступать на престол. Тут как ни крути, а выгода ему была, и всё это понимали, ждали слова Серпуховского. Занятно было ещё и оттого, что он вот уж который час молчал, будто из кустов наблюдал за всем, что творится в ответной палате, будто выжидал чего, нервно подёргивая свои прямые и белёсые, как у кота, усы. Утих шум в палате, а он, успокоив бояр, опять присмирел и как сидел, прямой, высоченный, как истекал потом в жаре несусветной, не шевелясь и не стеная, так и остался сидеть, пока сам великий князь не подвигнул его на слово прилюдное:
— Премноги речи льют ныне бояре наши, а почто ты умолчал о помыслах своих, брате?
Только тут встрепенулся Серпуховской, оглядел всех до единого, потом отыскал взглядом Боброка и долго, молча, как-то рассеянно смотрел в его глаза, будто зацепившись за тяжёлый, истинно колдовской взгляд этого бывалого воеводы. Оторвавшись наконец от этого взгляда или от дум своих, Серпуховской вскинул голову и тут же низко опустил её, скрывая печальную улыбку.
— Видит бог, княже, и вы, бояре наши, не ведаю стези иной для великого князя, для тебя, Дмитрий Иванович, как оставаться на Москве, в неприступных для ворога стенах Кремля! Таково слово моё...
По-за дальним оконцем палаты пролетала пчела, и всем слышна была божья мошка — так тихо стало во палате ответной. Был ещё слабый шорох — то гладил колени Дмитрий Боброк. Серпуховской сам, видать, не ожидал, что от слов его так притихнет совет, и заговорил дальше окрепшим голосом, без улыбки:
— Стены неприступны. Отсиделись от Ольгерда, отсидимся и от Орды. Ныне Русь не та, что прежде, и сила...
35
...с