Теперь Дмитрию было неудобно за прежние помыслы об этом хорошем и преданном человеке. "Вот она, чистота и нетленность сердца, в тени пребывающа!" — думал Дмитрий, а найти нужных слов для князя Андрея не мог. Хорошо бы поехать сейчас вместе с князем Андреем к брату Владимиру — на что лучше ему, рискующему головой своей в Орде, проехаться сей день с великим князем на виду у всей Москвы... Только поездка эта была особая, она продумана Дмитрием как откровенный и, может, последний разговор с братом-наследником, тут любой человек — помеха.
По счастью, вышла на рундук княгиня Евдокия, за ней — боярыня Анисья, неотступно, тени подобно. Евдокия выждала, когда Дмитрий не вполглаза глянет, а повернётся к ней, спросила громко, дабы сразу услышал за топотом, ржаньем, звоном стремян и говором молодых воев:
— Куду сбираешься?.. — И едва не добавила прилюдно: "Митенька".
— К князю Володимеру. Я скоро!
После этих слов он глянул на Андрея Ростовского — это был ответ и ему.
Стража растворяла пышущие жаром, кованные медью ворота.
10
На дворе князя Серпуховского было пусто. Из терема вышел заспанный боярский сын, живший у князя в чашниках. По лицу его, мрачному, зверообразному, Дмитрий признал породу главного дворового Серпуховских Вербова. За этим тиуном брат, как за каменной стеной: все недоимки с холопов вытрясет и себя, не забудет. На ком недоимки сребреца с прошлых лет — рост накинет столь велик, что мизинные людишки стоном стонут, а что до челяди — то нет ей покою на дворе серпуховском ни днём, ни ночью. Конечно, великому князю это дело — сторона, но сам он не держал бы этакого тиуна.
Чашник признал великого князя, рухнул со ступеней на землю:
— Чего велишь, княже? — И — челом под копыта.
— Дома ли князь Володимер Ондреич?
— Нетути! Во Кудрине-селе суд правит!
— Давно ли?
— Аже поутру призвал отца моего и послать велел во Кудрино-село двух подвойских, двух ябедников и всех тиунов сельских, мелких собрать.
— А сам?
— А сам после обедни направился со Кудрино же.
Дмитрий задумчиво подёргал поводья, не трогая коня, ронявшего пену с узды и глазом косившего на воду — река Москва делала перед Тремя Горами, у двора Серпуховских, крутой изгиб и подходила совсем близко, сотня саженей с небольшим. Дмитрий развернул коня и лёгкой грунью поскакал в Кудрино. Коней напоили в быстрой речонке Пресне, через которую пришлось переезжать.
Село Кудрино издали зажелтело золотистыми брёвнами новых изб. Отстроились на диво скоро — истинный скородом этот многострадальный посад московский. Сколько свету от свежих брёвен, не тронутых дождём! Но пройдут осенние дожди, и поблекнет краса Руси — посереет, исщелявится с годами, а внутри ещё долго будет хранить тонкий запах смолы — запах жаркого лета... Пахло по всему Кудрину свежей щепкой, бодрым запахом сосновой смолы. Иные избы уже были покрыты и бугрились подсохшим дёрном, будто старые курганы. И хоть многие ещё не достроились, стояли уже под крышами кузницы, гончарни, приземистые мшаники кожемяк, особо отстраивались житницы и амбары. Это-то взградили москвичи в первую очередь, а о себе люди подумают осенью. Коль успеют, поставят избы, а не успеют — в земляных норах перебьются до весны. Такое на Москве, как по всей Руси, не внове...
"Поторопились с житницей, кажись..." — невесело подумалось Дмитрию, да и что за веселье при виде пустых житниц в засушливый год?
Суд вершился посреди села.
Князь Владимир Серпуховской, владелец трети Москвы по духовной грамоте отца своего князя Андрея[36], восседал на высоком — в сажень — помосте со ступенями к дороге. Широк помост и прочен. Сидел князь на стольце, покрытом зелёным сукном. Тиун Вербов стоял на нижней ступени и по княжему слову пред его очами вершил суд, изредка покидывая головой назад. На люди он надел новую домотканую рубаху, широко вышитую на груди, и, когда выкатывал грудь, подымал голову, заламывая бороду вверх, все видели шитьё.
По левую и правую руку от тиуна сидели на нижней ступени двое подвойских, а ещё ниже, уже на земле, поджав ноги под себя, устроились два ябедника с чернилами, пачкой перьев, стопой дорогой бумаги, до коей прикасаться им было запрещено, писали же они на хартиях. Куски светлой кожи принимали на себя чернильные завитушки и навеки утверждали решения княжеского суда. Вместо столов ябедникам служили перевёрнутые лубяные лукошки.
36