— А в Рязани?
— А в Рязани был, да токмо епископ отец Василий не пожелал крестить.
— Мало посулил?
— Не ведаю, токмо тоболец серебреца давал. Тут и великий князь снова возвысил голос:
— Кому же ты, холоп, руку посеребрил?
— А крестил жену мою и венчал Михаил Коломенской. Иерей! — с каким-то вызовом ответил Елизар и смотрел прямо в лицо великого князя.
Шёпот прошелестел по толпе. Злорадно прихлюпывал Жмых. Осклабился какой-то тощий мужик, избитый, должно быть, в начале суда, и вся толпа неспроста присмирела, да оно и понятно: всей Москве ведомо, что молодой великий князь избрал себе в духовные отцы Михаила Коломенского, тоже молодого ещё, красавца, книгочея. Это он, Михаил, венчал Дмитрия и Евдокию в Коломне, и слава о нём пошла по Руси: статен, велеречив, голосом крепок, чтец, в писании прилежен и премудр, а что до серебра да злата охоч — то в княжем терему не слышно, ибо говорились речи негожие лишь на папертях средь нищего сброду...
— Тиун Вербов! — строго окликнул Дмитрий.
— Чего велишь, княже?
— Где тот ряд[37], по коему сей холоп запродал себя купцу Некомату? Что молчишь? Есть ряд?
— Ряд не был писан! — воскликнул Елизар.
— А кто станет руку давать на то, что Некомат купил Елизара?
— Темна ночь токмо, княже, — рассветился улыбкой Елизар, а Некомат ел его взором волчьим, брызги взора того попадали и на тиуна Вербова: серебро брал, а суд скривил не в ту сторону.
Дмитрий не стал ждать окончания суда, было и без того много забот.
— Пора нам, брате! — молвил он Серпуховскому. Серпуховской махнул тиуну: суди! Поднялся со стольца и зычно крикнул:
— Коня!
Сотня великого князя поотстала саженей на сорок — велено было. Братья ехали шагом. Разговор тёк неторопливо. Немногословно. Многое у них было позади — и споры за власть, и мелкие стычки из-за порубежных земель, сел и слобод, ссоры из-за беглых и перекупленных людей — всё это минуло, и двоюродные братья по совету мудрых старых бояр и митрополита давным-давно примирились и единодушно сошлись на том, что Владимир признает Дмитрия за старшего не только по рождению, но и по власти, а Дмитрий тоже крест целовал на том, что станет чтить брата и во всём с ним совет держать. Больше не портят они крови друг другу, как это было в юности, из-за сел, рыбных ловель или холопов, ибо у каждого своя вотчина и всяк по-своему в ней хозяин, но превыше вотчины возлюбили они своё княжество и радели, и трудились для него, и думы думали о земле своей безраздельно.
— Кажись, ты око положил на серебряника Елизара?
— Он податник сотни кузнечной в твоей трети.
— Коль Некомат не высудит — бери!
Дмитрий на миг придержал коня, покусал губу. Сказал сдержанно, но твёрдо:
— Сегодня ввечеру пришли его ко мне! Ныне неважно — чей он: Некоматов али твой. Елизар поедет в Орду наперёд меня. — Молчал с минуту, потом пояснил: — Ему ведомы татарва и язык. Он знать должен все ухватки их. Он послужит мне покуда. Послужит?
— Я тако мыслю, брате: ухлеби его, награди, а татарку его да и сестру, что за Лагутой живёт, придержим, вестимо, во внимании своём. Исполнит службу — ещё ухлебим и наградим, а коль сгинет — не оставим их. Серпуховской вздохнул и напомнил брату: — Токмо не нашла бы его стрела татарска, как того гонца, что от владыки Ивана.
Дмитрий подумал и с облегчением пояснил:
— Я думаю, поедет он в рясе монашеской с грамотою от митрополита Алексея. Не тронут...
Кони меж тем неприметно тянули к воде, влево, где сверкала Москва-река. Дохнуло отрадной прохладой. Берега были тут приволокнуты ивняком, державшим плотную листву: влаги хватало.
— Освежиться бы... — вздохнул Дмитрий.
— Чуть подале — песок на берегу, да и тут... Серпуховской не договорил, из-за кустов, из воды с визгом кинулись девки. Сарафаны их лежали на открытом склоне, и каждая выскакивала из воды — вся на виду, хватала сарафан и с тем же заполошным визгом неслась вдоль берега по-за кустами. Молодые, статные, румяные, в русой туче длинных волос, понравились они братьям. Последняя визжала громче других. Бежала она за подругами, и груди её взмелькивали на стороны, как молодые поросята.
— От-то непутёвы... — выдохнул наконец Дмитрий. — А ты чего выстоялся во стременах-то?
Серпуховской заметил усмешку брата, приметил и сам, что неуклюже поднялся на стременах, смущённо вседлился.
— То мовницы мои, вот я им ужо... — Он всё ещё задумчиво подёргивал белёсый хвостик уса.
— Оженишься когда? — спросил Дмитрий.
— На то божья воля...