Елизар откинул бокку ногой и раздёрнул полог входа. Снова раздался визг и выдал татарскую невесту — она забилась в правый угол. Он оглядел это крохотное жилище и успокоился: больше в ставке никого не было, если не считать висевшего на опорном колу войлочного "хозяина", — женщины зовут такую куклу "братом хозяина".
— Почто устрашилась? — спросил Елизар по-русски и сделал худо: она взвизгнула, пихнула Елизара пластом войлока, за которым скрывалась, и кошкой порскнула мимо него к выходу.
— Мати родная... Стой! Стой, окаянная!
Удивленья достойно было, как проворно молодая татарка выскочила наружу, но ещё больше подивился Елизар, когда кинулся вослед за ней и увидел её уже в седле. Она хлестнула коня — тот дёрнулся и тотчас остановился, едва не упав: Елизар связал ему ноги. Татарка побелела лицом и со страхом, с мольбой глядела на высокого русского, уже догадываясь, что произошло там, за увалом, но ещё не покоряясь судьбе.
— Почто слёзы в очах? Почто страшисся?
Он осторожно, но крепко взял её за бока и выседлал, но не опустил на землю, а держал, прижав к груди и глядя в её крупные чёрные глазищи, то и дело стрелявшие в стороны, рассматривая плотные, гладкие волосы, шею, молодую, красивую, сладко пахнущую травами.
— Ишь, как ладна и благовонна, — бубнил он, принюхиваясь к ней, а ладони ощущали тугое, ещё стянутое испугом юное тело. — Ишь коренья какие нашла благоуханные. Не к свадебке ли ладилась? То-то! Вот она, судьба-то: попалась пташка степная — привыкай к клетке...
Не выпуская татарку из рук, он шагнул к ставке, локтем откинул полог, вошёл внутрь.
— Ну, не верещи, коли так судьба повелела! — грозно прорычал Елизар, а потом уж тише заговорил по-татарски.
Во сне ему привиделось, что конь коснулся головы. Он проснулся от громкого фырканья и прикосновенья к волосам. Вздрогнул, открыл глаза. В ставке было сумрачно. На опорном коле висел, еле видимый, "брат хозяина" — саягачи, а в распахнутом пологе входа торчала голова коня. Елизар вскинулся, тронул рукой тёплый ещё войлок слева от себя, но женщины рядом не было.
— Халима! — позвал Елизар громко и почувствовал в ответ, как её рука легла ему на лоб. Он повернулся, запрокинул голову и различил её в полумраке. Она сидела, поджав под себя ноги, в одном халате из розового алтабаса[1]. У самого его виска слоновой костью светилось её колено. Она сидела с ножом в руке.
— Халима! — Он испуганно приподнялся, но тут же в смущении лёг снова: женщина отрезала конец верёвки и привязывала его к палке. Он уткнулся лицом в полу её халата, но она провела ладонью по волосам, отросшим до самых плеч, и легко, без помощи рук, поднялась — так легко, как это умеют только женщины Востока, чуть качнувшись телом вперёд.
— Халима, прогони его! — пробурчал он по-русски. Она, верно, поняла и отогнала коня от ставки.
Войлок, мокрый от ночной сырости, слегка подрожал и затих. Елизар понял, он знал, что палка на верёвке, которую прилаживала Халима снаружи, это седер — запрет: входить постороннему нельзя. Такие знаки татары вывешивают на ставках больных, но этим знаком пользуются и молодожёны...
"Малоумная, — думал Елизар с жалостью. — Мнит, поди, что мы тут с ней долгую жизнь заведём". Тут же он жёстко прищурился, кляня себя за неосторожность: татарка могла его сонного зарезать!
— Халима! — позвал он требовательно.
Она вошла и покорно легла рядом, забившись под шубу.
— А почто ты меня не зарезала? — спросил он снова по-русски и взял нож, оставленный ею.
Она поняла. Посмотрела ему прямо в глаза — близко-близко, воззрясь ему в зрачки, потом схватила нож прямо за лезвие. Он испугался за её руку, отпустил, и она отшвырнула нож.
— Вельми ты хороша, Халима... Сколько заплатил за тебя твой жених? Вопрос он задал по-татарски.