Из деревни доносились петушиные перепевы и голодный рёв скотины: травы недоставало даже в начале лета. Деревня виднелась за кущами старых и в и тополей, небольшая порубежная деревня, отчаянная хранительница веры под боком у Орды, на пути торговых да воровских, разноязыких земноводных прошатаев. Чего только не повидала эта рязанская деревня! Как тут не понять Олега Рязанского, коему денно и нощно следить приходится сразу за всеми ветрами, со всех сторон. Он и спит-то небось зайцу подобно: одно ухо и во сне торчком!
Дмитрий, по-прежнему ехавший впереди — так меньше пыли, пустил коня к мостку под уклон, зная, что умный конь не разбежится ошалело. Мосток казался не старым, значит телеги пройдут, только о чём это кричат там Тютчев с Квашней? Ага! У кривых, суковатых перил мостка стоит косматый мужик, размахивает топором.
— Стойтя! — ревел он. — Стойтя, говорю вам!
— Ты чего буесловишь, холоп? — спросил Дмитрий, приостанавливая коня.
— Не пушшу!
— Чего так?
— Мостовщину платитя! Сам, поди, ведаешь!
— Пригаси-ко страсти, мужик! — вмешался князь Андрей. — Не ведаешь, поди, что на самого великого князя Московского задираешься!
— У мяня свой князь есть! Платитя куны!
— Ах ты Рязань кособрюха! — приступил было Тютчев, разворачиваясь в своём огнесловии. — Да в ту ли ты сторону — зри добре! — пасть свою отверз? Не по тебе ли нынь лягушки подмостны в нощи тосковали?
За спиной Дмитрия Григорий Капустин, не привыкший много разговаривать, уже вынимал меч, медленно и страшно.
— Дозволь, княже, я его уполовиню!
— Уймитесь все! — остановил Дмитрий. И уже мужику: — Ты что же так взволчился?
— Куны платитя за проезд по мосту!
— А еже тябя, — тут Дмитрий произнёс слово это по-рязански, — мои вой и впрямь уполовинят?
— Ня страшуся! — мужик при этом весь затрясся — руками, рванью штанов, особенно клокастой, как у дикой лошади, гривой волос, бородищей, косо отхваченной, должно быть, в спешке ножом, даже рубаха у самых колен волнами качнулась по подолу, а босые ноги вышагнули вперёд на целый шаг.
— Нечто могуч ты вельми? — спросил Дмитрий с интересом. В этой беседе он отдыхал после утомительной тряски в седле и-с любопытством рассматривал отчаянного рязанского мужика. Могучего в нём ничего не было; сухой, будто выпаренный на нещадном нынешнем солнышке, по-оратайски сутулый, но ноги, торчавшие из обтрёпанных порток, широкоступные, мосластые, выдавали широкую, крепкую кость. И радовало Дмитрия, что такие отчаянные люди живут на огневом рубеже Руси у ордынских пределов.
— Почто — могуч? — спросил мужик. — В батырях не езживал, а воинство твоё не пушшу. Платитя куны!
— А еже за слова твои, нечестивые, я и впрямь напущу на тебя воев моих? — бросил опять Дмитрий.
— Ня страшуся! — истово проревел мужик. — Мяня лось ногама топтал и рогама бол!
— И жив? — удивился Дмитрий.
— Божьим провиденьем.
— А со своего князя, Ольга Рязанского, ты тоже куны теребишь?
— Он тожа-ть ня бог!
— И ты его не страшисся?
— Страшуся, токмо днём!
Дмитрий прикусил губу, скрывая улыбку, потом что-то проговорил Григорию Капустину, откинувшись назад. В тот же миг сотник вырвался на обочину и зыкнул:
— Кмети-и! На тот берег — водой! Телеги — по мосту!
— Ня пушшу!
— Отпрянь! Куны возьмёшь с последней телеги!
— С перьвой — за всё! — затрясся мужик, думал, что его решили обмануть: он видел, как шептался с сотником князь.
— Бренок! — уже открыто улыбнулся Дмитрий, сдаваясь перед упорством рязанца, — Накажи Монастырёву, пусть оковец откроют — дать надобно рязанцу...
Бренок привёз деньги. Рязанец стал считать и не сошёл с моста, пока не сложил серебро в кожаную кали-ту, висевшую рядом с крестом на шее.
— А комони почто не по мосту? — спросил он великого князя, с сожалением глядя, как конница пошла вброд.
— В ель-ми богатством отяжелеешь! — одёрнул его князь Андрей.
— Богатства ня страшуся, бо ноне скот падёт от бескормицы.
— На дорогах да мостах проживёшь!
— Кабы мне едину с тех мостов жить! А нас цела деревня!
— И все такие лихие?
Тут мужик оглянулся на деревню. Только сейчас оба князя и Бренок заметили за овинами, за пряслами приоколичной городьбы плотно сбитые гнездовья мужичьих шапок, а далеко-далеко в стороне, на выжженном поле, что припало к дубраве, — толпу баб и ребятишек, отошедших подальше от возможной беды. Дмитрий опять подумал, что жизнь в этой порубежной деревне нелёгкая и тревожная. Он достал из-за пояса рубль серебра и протянул мужику.