«Докончание» от 25 марта 1389 года явилось одной из последних грамот, которую Дмитрий Иванович скреплял своей великокняжеской печатью. Отныне жить ему оставалось менее двух месяцев.
Что за болезнь одолевала и одолела наконец его в ту весну? Автор «Слова о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» (есть основания считать, что им был Епифаний Премудрый) говорит об этой болезни следующее: «Потом разболеся и прискорбен бысть вел ми, и пакы легчая бысть ему, взърадовашаяся великая княгини и сынове его радостию великою и велможа его; и паки впаде в болшую болезнь, и стенания прииде в сердце его яко и внутренним его торзатися, и уже приближися ко смерти душа его».
Приведённого отрывка, кажется, явно недостаточно, чтобы задним числом можно было по нему составить хоть какое-то подобие медицинского заключения. Правда, из слов «стенания прииде в сердце его» как будто следует, что речь идёт именно о сердечном заболевании. Можно вспомнить описание внешности великого князя московского в возрасте тридцати лет, известное по «Сказанию о Мамаевом побоище»: «Телом велик, и широк, и плечист, и чреват велми, и тяжек собою зело…» Оно вроде бы даёт представление о некоторой избыточной тучности князя, болезненной полноте. Можно вспомнить и о ранней смерти отца Дмитрия Донского, Ивана Ивановича Красного.
Всё это можно вспомнить, но всего этого недостаточно, чтобы иметь перед собой чёткую картину заболевания и доказательную причину ранней смерти. Описание наружности великого князя, приведённое выше, можно ведь толковать и так и сяк, оно вполне согласуется с представлениями древнерусского человека о телесной мощи, богатырской силище, которая и должна быть тяжкой: под такою силой дрожит и пятится боевой конь, прогибается сама земля.
Важнее о другом вспомнить. Дмитрий за прожитые десятилетия слишком утрудил себя, он этими утруждениями оказался к себе нещаден, не знал или не хотел знать тут меры. Той самой меры, мерности, которая, казалось бы, должна была составлять и во многом составляла существо его поведения как правителя «всея Руси». Начиная с детских лет, с первоначальных жизненных впечатлений и испытаний, он всегда имел дело с событиями и явлениями сверхмерными, на этом именно фоне промчались его годы: то пожарные зарева во всё небо, то ужасные своей незримостью бури моровых болезней, то чёрные ненастья междоусобиц, то суховеи ордынских набегов… Затем тяжкой, изнуряющей засухой нашёл год 80-й, и только осенью всё разрешилось великой, очищающей душу грозой. Та гроза ему, всей Руси жизнь дала новую, но и крепко оцарапала его корешками молнийных разрядов… А неподъёмная, казалось бы, затея строительства каменного Кремля? А рискованнейшие многолетние неуплаты «царского выхода» в Орду? А сожжение Москвы Тохтамышем? А огорчительное церковное неустройство? А беспокойство родительское о детях, попечение каждодневное о сиротах, вдовах, о бездомных и обиженных, о бесправных, о калеках, о голодных и раздетых, о плачущих, страждущих, пленённых… Нет-нет, княже, не в меру досталась тебе ноша (да и кому, спрашивается, пришлась бы она в меру?). Вот тут-то, княже, и корень твоего недуга: слишком многое пришлось зачинать, слишком многое сметать с пути — и всё за такой короткий срок.
Герои не умирают стариками. Их личное время уплотнено, как старинная книга, стиснутая кожаными застёжками до такой степени, что и вода не в состоянии проникнуть внутрь страниц.
В жизни куликовского вождя не было разжиженности, промежутков, необходимых для самовосстановления. За сорок неполных лет он пережил столько, что этих событий вполне хватило бы на срок, вдвое больший, — и для политика, и для воителя, и для родителя, — и осталось бы ещё изрядного лишку.
Древний жизнеописатель сказал о нём, что он был добрый и крепкий кормчий своей плоти, имея в виду его умение обуздывать себя, одолевать душевные и физические немощи. Но весной 1389 года телесный состав перестал подчиняться его воле.
Великая княгиня Евдокия была сейчас на сносях, и, чувствуя, как полнится и прибывает ещё одна жизнь внутри её, она со страхом видела, что одновременно с этим неумолимо иссякает жизнь её мужа и господина.
Они отпраздновали вместе Светлое Воскресение, больной разговелся куличом и пасхой, а красным праздничным яйцом чокнулся с детками и порадовался за них, что разбилась его крашенка. Не суевер же он, чтобы печалиться по такому поводу. Чему быть, то и будет… Теперь на воле, на солнышке, на зелёных московских горках малышня катает в траве крашеные яйца, как и он в детстве самозабвенно катал, совсем ведь недавно… Он старался сейчас быть радостным, как и подобает всем в праздник праздников, но видел: никогда в их семье весеннее торжество не сопровождалось такой внутренней скованностью, напряжённостью.