Всесилие отцово виделось даже и в том, что он не побоялся так надолго отпустить от себя сына, и ничего за эти годы с ним, Василием, не случилось, не должно случиться и впредь, скольких бы страхов он еще ни натерпелся, каким бы долгоокольным ни оказался путь домой, не случится до самой их встречи. Как будто отец испытывал его во все эти годы: достойный ли у него сын растет? можно ли будет ему в свое время оставить землю со всеми ее людьми?
...Из Молдавии Василий попал в Пруссию, где тогда жил Витовт, сбежавший от Ягайла, и подросток так полюбился литовскому князю, что тогда-то и состоялось нечто наподобие помолвки; очень уж хотелось Витовту выдать свою дочь за русского, как он предчувствовал, наследника.
Больше года прошло со времени бегства Василия из Орды, и вот, наконец, в московском великокняжеском доме по всем палатам, светлицам, ложницам, сеням и закутам прозвенело: едет!.. едет наш сын, брат, племянник! Дмитрий Иванович выслал нарочных бояр навстречу, а на Боровицком холме суетились, готовились к пированью.
19 января украшенный санный поезд вкатился в ворота Кремля. Сколько бессонных ночей провел великий князь московский за четыре года разлуки с сыном! Сколько издумано было молча, но вот же, надо и сегодня ему, отцу, не выйти из меры растроганности, не дать воли накипающим счастливым слезам, перебороть судорогу, мешающую говорить.
И может, еще одно непривычное впечатление кольнуло нечаянно его сердце: как будто его самого уже нет среди встречающих, но ему предоставлена чудесная возможность зреть оттуда, как Москва принимает своего настоящего великого князя.
Не слишком ли рано было Дмитрию Ивановичу поддаваться подобным предчувствиям? В тот же месяц, когда Василия встречали, Евдокия Дмитриевна разродилась еще одной дочерью, Аней ее нарекли. И свадьба намедни отгуляна: старшая дочь, Софьюшка, выдана за рязанского молодца, самое время теперь внуков вычислять, а не о смерти задумываться!
И иных забот хватало, привычных и непривычных, всегдашних и чрезвычайных.
Среди привычных на первом месте в год бегства Василия оказалась забота новгородская. В который уже раз великого князя всея Руси расстроили вестью: вечники набедокурили!.. Можно было и не расспрашивать, о чем речь, и так мудрено ошибиться, не угадать: на Волге опять ушкуйничали?
Так и есть. Ватага сколотилась в Заволоцкой пятине, ушкуйники разграбили Кострому, крепко досадили волжскому восточному купечеству. Чем не повод для Тохтамыша затеять погромы в русских улицах Сарая и иных ордынских городов? А то и на южные украины Руси изгоном кинуться?
По печати самовольства новгородцев, видать, и на том свете различать будут. Сколько ни пишут про них в летописях, они всегда таковы, сызначала и доднесь. Кто же к кому в итоге приноровится: Новгород к остальной Руси или великокняжеская Русь к неумолкающему шуму вечевой браги? Что возобладает: умиряющее единоначалие или многоболтание толпы, подстрекаемой корыстью соперничающих боярских родов? Господь во вселенной един, размышлял великий князь всея Руси, власть земная зиждется по подобию небесной, и потому не за Новгородом великий князь поплетется, а Новгород пригнет наконец свою мотающуюся туда и сюда выю.
Думал ли когда Дмитрий Иванович, что придется ему вести войско на старейший русский город? Честь невелика, а пришлось. Выступили зимой, когда наименьшей была южная, ордынская опасность. Московская рать остановилась в тридцати верстах от Новгорода и впереди, в отдалении, будто перелески темнели в снегах новгородские полки. Приехали челобитчики от вечевиков с просьбой о мире, но Дмитрий Иванович их не принял. Не так уж был он гневен, больше показать хотел свою непреклонность, чтобы как следует острастить новгородцев, — пусть и при детях его безропотно слушаются великокняжеской Москвы. Прибыл с челобитьем новгородский владыка Алексей. И ему сказал великий князь, что мириться с виновниками не станет, но требует их выдать или накажет весь город, если не выдадут.
Новгородцы, возбудив себя отчаянной отвагой круговой поруки, изготовились к осаде, даже пожгли окрестные монастыри и посадские улицы, но... все же еще раз упросили владыку своего выехать на переговоры. Он пообещал Дмитрию Ивановичу, что виновники грабежей на Волге будут пойманы, а пока Новгород дает за них откуп в 8 тысяч рублей.
Так закончилось это розмирье с Новгородом, последнее в жизни Дмитрия Донского, но, к сожалению, далеко не последнее на веку его потомков. Однако начатая им линия на обуздание новгородской боярской самостийности будет усвоена наследниками его объединительной внутрирусской политики и принесет сто лет спустя свои благие плоды.
II
Вообще, во многих государственных решениях и действиях великого кпязя московского в эти годы наличествовало то, что позднее могло прочитываться его преемниками и последователями как образец для подражания, своего рода политический завет и т. д.
Мы далеки от того, чтобы идеализировать его как государственного деятеля, тем более от того, чтобы приписывать ему заслуги, явившиеся плодом закономерных, объективно-исторических процессов. Он был сыном своего века, его кругозор во многом был ограничен, потому что как личность, как полководец и правитель он вышел из недр удельной, разобщенной Руси, привыкшей к особничеству княжеств, земель, городов. Ломать привычки было непросто, и в своих драматических отношениях с князьями-соревнователями московский князь далеко не всегда умел противопоставить их всегдашним средствам борьбы свои новые, более высокого нравственного порядка средства.
Но, как никто из его соперников и соревнователей, Дмитрий Донской стремился к поиску таких новых средств. И в этом смысле он также был сыном своего века, потому что сам век поворачивал на новое, Русь на пепелищах прорастала иная. Иван Калита не брезговал по обычаям той поры приглашать татар для расправы над своими противниками-единоверцами. Его внук раз и навсегда отказался от этого позорного обычая, как и от многих других, позаимствованных русскими князьями у золотоордынцев в самые глухие времена ига.