Встретясь со взглядом его, Дмитрий невольно подумал:
«Знает горе людское Сергий». — Вспомнилась грызня вокруг митрополичьего престола. — «В народе говорят: «Поповские руки загребущие», а этот и на духовных не похож: как раньше, так и теперь одет в латаную холщовую ряску, а мог бы в митрополичьей мантии ходить».
А Сергий твердил:
— Не считай вражьи мечи! Не считай! В сердца людей смотри, а мечи — железо мертвое!
— Как не считать? Железом этим живые сердца пронзают.
— Пронзают, княже! Но много ныне на Руси сердец, готовых, не дрогнув, удар железа встретить. Вот они, смотри…
Сергий вышел в сени, сквозь полуоткрытую дверь слышен был его негромкий оклик:
— Братия, Пересвет, Ослябя, войдите.
Вошли два монаха. Поклонившись князю, они так и остались стоять, немного пригнувшись. Низкий потолок кельи мешал им выпрямиться во весь рост. Взглянув на их черные монашеские одежды, Дмитрий и сам не заметил, как покачал головой. Укоризненно? Да, укоризненно. Глазами воина глядел на богатырей князь, и видеть их в смиренной одежде иноков было ему противно.
«Как Сергий на отца духовного не похож, так и эти двое будто только нарядились монахами. На таких плечах не рясе, панцирю лежать».
— Их отпускаю с тобой, княже господине, в битву. Скажите, братия, как, пойдете?
— Как условлено, — прогудел Пересвет, — схиму [294] приняв.
— Схиму? — Дмитрий содрогнулся. — Нельзя так, отец Сергий, нельзя таких богатырей в гроб положить и отпеть, как покойников. Нельзя совсем отречь их от жизни, ведь не старцы они, не при смерти, им жить да жить…
Не дрогнул голос, ничто не дрогнуло в лице Сергия, когда отвечал он князю:
— На смерть идут Пересвет и Ослябя. Ни шеломов, ни доспехов не наденут они в битву. Какими перед тобой стоят, такими и в сече будут.
— Зачем? — Дмитрий схватил Сергия за руку. — Зачем так?! Клобуки [295] и поверх шеломов надеть можно.
— Так надо! Пусть видят люди пример бесстрашия. — Сергий говорил твердо, убежденно, страстно. — Нужен пример! Не только ты, господине, но и последний отрок в полках твоих знает: великой крови течь суждено, и нужно, чтоб сердца людские от ужаса не содрогнулись, чтоб каждый готов был принять в сердце удар железа ордынского. За Русь! За Русь!
Переплелись в словах Сергия скорбь с радостью свершения того, чего всю жизнь ждал.
— Нет иного пути! — повторял он. — Только мечом поразит народ иго!
Настал час для Сергия Радонежского, когда слово его мечом стало.
23. ПОРА!
— Пора!
Семен встал. Настя кинулась к нему, уронила плат с головы, прильнула щекой к холодной стали панциря на груди у Семена. Он осторожно гладил ее волосы, целовал их. Все те же они, как и смолоду были, — густые, пушистые, цвета мытого льна, только кое–где серебристые паутинки в них запутались.
«Настя! Настя! Любимая! — Семен ласково поднял ее лицо. — И слезинки знакомые на ресницах». — Жадно поцеловал, оторвался с трудом, с болью, и также с болью сказал:
— Сына благослови.
Настя побелела. Надо бы закричать, а она только губу прикусила. Качнулась… Ваня подхватил ее.
— Матушка, нельзя так. Матушка, все ладно будет.
А в другом углу к Аленке наклонился Фома. Он, как обычно, уходил в поход из дома Мелика, оставляя Аленку с Настей.
— Ну, Аленушка, прощай!
Девушка, как осинка, затрепетала.
— Не надо так, не говори «прощай». Не могу я так.
— Ну, ну, ладно. Гляди, вон Настя с сыном прощается, смотреть на них больно, а ты…
— А я с отцом!
— С отцом?
Дрогнули косматые брови Фомы. Кто бы мог подумать, что Фома, привыкший медвежьим рыком перекликать грохот битвы, может вложить в слова такую сокровенную нежность:
— Доченька моя названная…
Давясь слезами, Аленка прошептала:
— Нет, родимая!
Фома шмыгнул, неумело ладонью вытер глаза.
— Родимая, Аленушка! — Потом выпрямился, взглянул на Семена.
— Пора?
— Пора!
Настя оторвалась от Ванюшки, первой пошла к выходу, чтоб там на дворе взять под уздцы Семенова коня, проводить мужа в поход, как жене воина пристойно.
Пропустив отца и Фому вперед, Ваня замешкался в сенях, оглянулся, одно слово промолвил:
— Аленушка!
Девушка поняла все, что хотел сказать он. Давно знала, как глядит на нее Ваня, давно поняла, с чего робеть перед ней стал, но по–девичьи делала вид, что невдомек ей. Ждала — скажет. Вот и сказал, в одно слово вложил и любовь, и боль, и надежду.
294
Схима — высшая монашеская степень, при которой человек полностью отрекался от жизни. При принятии схимы схимников отпевали, как покойников. Чаще всего схима носила условный, формальный характер, т. к. обычно принимали ее только глубокие старики или больные перед самой смертью.
295
Клобук — головной убор монахов в виде заостренного кверху колпака с покрывалом, падающим на плечи.