Владимир глухо охнул. Гридя поднялся с колен, шагнул в сторону.
Владимир глядел, шептал:
— Федор Романович, ты ли это? — Потом иным, изменившимся голосом приказал: — Поднимите. То князь Белозерский. Стоял он во главе полка Левой руки, вместе с полком и лег. Он это, Федор, похожи они были с Дмитрием Ивановичем.
А по полю шли толки:
— Среди ростовцев девку нашли.
— Брешут, чай?
— Нет, правда. Лежит уноша, стонет. Ворот ему расстегнули, глядь — девка. В себя пришла, назвалась. Ростовчанка Антонида с женихом вместе в битву ушла.
— А жених?
— Тут же, недалече лежал. Голову его не сразу нашли, прочь откатилась.
— Девка вдовой стала.
— Ратник она!..
— Деда Микулу знавал? В битве нашел свой конец Микула.
— Плотника Петра едва опознали: все лицо рассечено.
— Это москвич? Знавал я его. Ругатель был покойник, не тем будь помянут.
— Мастер он был, своего дела художник.
— Это так! Умелец. Он и ругался, дело любя.
Далеко в поле махали сорванной рубахой.
— Здесь князь Митрий… — доносилось едва слышно.
Владимир послушно повернул коня, но ехал без надежды.
«Где тут сразу тело брата найти, все поле павшими усеяно. Травы от кровавой росы поникли. Конь по брюхо в крови измазан. Много битв видеть пришлось, но такой…»
Когда приблизился, ухо уловило обрывки спора:
— Нет, не князь это…
— Говорю, он! Мне ли Митрия Ивановича не знать.
— Тоже, нашли князя! Нет того, чтоб подумать, почему доспех на нем простой? Ну какой это князь!
— Нашли–то его кто? Гришка Костромич да Федька Сабур, костромич тож. Отколь им Московского князя в лицо знать?
Народ расступился перед конем Владимира.
— Брат! — Владимир почти свалился с седла, споткнулся о ствол березки, упал на колени. Подняв бесчувственную голову, звал: — Брат! Князь! Митя! — Ладонь ощутила тепло щеки. — Жив!
Сабур протянул ковш.
— Вот водицы принесли. Плесни ему в лицо. Вот так…
Дмитрий вздрогнул, открыл глаза. Попытался подняться, не мог. Все тело избито. Владимир твердо взял его за руку:
— Встань!
Дмитрий поднялся. Увидел кровавый закат над окровавленным Куликовым полем, увидел родные стяги, родные, русские лица. Взгляд его просветлел.
— Разгромлена Орда?!
— Разгромлена, княже, — ответил Федор Сабур. — Отныне будет помнить Русь побоище Мамаево, отныне не только Александра Невского, но и Дмитрия Донского помнить будут.
Дмитрий покачал головой.
— Велика честь, не по мне. Александр — полководец, а я на Куликовом поле полководцем не был.
— А битва прошла по твоему замыслу, — как всегда негромко, как всегда веско, промолвил Боброк.
Дмитрий нахмурился.
— Полки расставил, всего и заслуги. Вон ратники лежат мертвые, вон порубленные стонут. Им слава в веках.
Сабур шагнул к Дмитрию, слегка тронул иссеченный доспех на его груди.
— Как броня искорежена! Говоришь, ратникам слава, а ты, княже, кем в битве был? Кого под березой без памяти нашли? Тебя, тебя, Дмитрий Донской.
Дмитрий молчал, кружилась голова, то ли от слабости, то ли от мыслей. А поле стонало из края в край.
Одного ратника из всех назвали Донским; остальные, безвестные, умирали сейчас на холодеющей земле, звали близких, стонали, кто в силах — ползли на зов труб. Но в века, в память народную Дмитрий вошел не один, не вдвоем с братом Владимиром Храбрым, а со всеми, кто бился на поле Куликовом, кто крови и жизни не жалел, защищая родную землю.
31. БЕССМЕРТИЕ
Только под утро стали возвращаться конные рати. Всадники ехали потемневшие от пыли, с запекшимися черными губами. Их встречали криками:
— Эй! Други! Далече ли орда?
Один из всадников, бережно поддерживая правой рукой порубленную левую, тяжело слез на землю, качнулся, устоял, сказал сипло:
— Еле жив.
— Испить бы.
Припал к краю бадейки, пил, пил. Вокруг говорили:
— Истомился человек.
— Еле на ногах держится.
— Все истомились. Ударь сейчас орда, худо нам будет.
Человек оторвался от бадейки, стряхнул воду с усов.
— Нет орды, и ударить некому!
— Аль далеко вороги убежали?
— Нет орды! — повторил человек упрямо. — Нет! До самой Красной Мечи [303] гнали мы ордынцев, на сорок верст трупами поля и дороги устлали, а Красная Меча и впрямь красной от крови текла. Нет орды!