— Неужели?
— Да, милостивый государь, — зло сказал Резников, не глядя на Гулиа, — таковы порядки, такова справедливость в Российской империи. Да-с! Честь имею…
И он вышел, хлопнув дверью.
Гулиа расстроился. Придя домой, он зажег лампу и долго чертил на бумаге какие-то каракули. Не было никакого сомнения: проиграно большое, очень важное сражение. Дай-то бог уцелеть несчастным свидетелям!.. И он стал обдумывать дальнейшие действия, дабы уберечь от княжеской мести Тамшуга и Саата. И он почти решил…
Как всегда, как во всю свою жизнь, ровно в одиннадцать вечера он был уже в постели. А через пять минут уже спал, чтобы ровно в семь, как во всю свою жизнь, проснуться для работы…
На следующий день он сообщил Саату, что будет у него в воскресенье, вскоре после полудня — «когда солнце, перескочив через верхушку самого высокого дерева, станет клониться к западу». (Хотя это понятие кажется растяжимым, абхазцы весьма точны, когда речь идет о визите гостя, причем неважно, знатного или простого: гость есть гость, кем бы он ни был.) Было передано пожелание о том, чтобы пригласили также лиц, близко стоящих к князю Тарашу.
И в назначенное время Гулиа прискакал к Саату на отличном вороном коне, вооруженный с ног до головы и, казалось, неотразимый, как святой Георгий.
Гостя уже ждали. Здесь было не менее двадцати соседей Саата плюс несколько лиц из верноподданных князя Тараша (эти уж доложат князю о встрече во всех подробностях).
Сначала, как полагается, шел разговор о том, о сем, шутили, вспоминали старину, молодые потешались над неловкостью своих сверстников. Словом, обычная прелюдия абхазских, да, пожалуй, и не только абхазских пиршеств И все любовались конем Дмитрия, воистину сказочным арашем — крылатым, огнеподобным конем из народных сказок.
Весь этот сыр-бор был заварен лишь ради одного тоста Дмитрия Гулиа, который состоялся примерно к середине пиршества. Отвечая на приветствие Саата, Гулиа сказал весьма неторопливо и внушительно:
— Дорогой Саат, ты изволил высказать много приятных слов в мой адрес. Я их недостоин. Говорю это без ложной скромности и рисовки. Я слишком молод, чтобы разрешить себе нечто подобное в твоем присутствии и перед лицом уважаемых гостей твоих. Я лишь желаю заявить, если ты разрешишь, следующее: моим самым большим желанием в ответ на твою хлеб-соль является одно — быть всегда рядом с тобой в трудную для тебя минуту. Заверяю тебя, отныне твои заботы — мои заботы, и твои враги — мои враги. Клянусь в этом прахом отца! А сейчас мне хочется очень скупо, но от души отметить сегодняшний весьма памятный для меня день. Вот серебряные часы, которые прошу носить как память о твоем самом верном друге.
И он вышел из-за стола и преподнес отличные часы фирмы «Павел Буре» на серебряной цепочке. В ответном слове Саат довел «до всеобщего сведения», что лучшего быка из своего небольшого стада дарит Дмитрию.
Это была общепринятая церемония сближения, почти что установление родства…
Разумеется, все это было доложено князю Таращу, и Саат, а вместе с ним и Тамшуг обрели своеобразный иммунитет против враждебных происков князя…
Такова была «позиция» будущего поэта в самом острейшем вопросе — в отношении к трудовому человеку. Михаил Делба пишет: «Дмитрий Гулиа был певцом и страстным защитником трудового народа, таким он останется в истории абхазской литературы». С учительской кафедры, из канцелярий, где он работал, с «трибуны» крестьянских сходок он служил только и только одному делу: счастью родного народа, в котором без всякого компромисса, без малейшего колебания выделял действительно великое и действительно непреоборимое начало — трудового человека. Он был полон любви к крестьянину, проливавшему пот на пашне, он был предан до конца идеалам свободы и справедливости. Это было инстинктивным побуждением. И ему не требовалось все это излагать в форме письменной декларации. Страстная защита угнетенного, гонимого, опечаленного человека являлась как бы жизненной необходимостью для него. Он просто не мог жить и поступать иначе.
Группа абхазских интеллигентов писала Дмитрию Гулиа: «Вы… внушали своему народу ненависть к угнетению и эксплуатации». Верно, в народе знали, что Дмитрий Гулиа всегда даст нужный совет, всегда придет на помощь, всегда напишет бумагу, которая имеет «большую силу». Энергия его казалась неиссякаемой.
Я помню, как во время прошлой войны отца навестил стосорокалетний Шаангери Бжаниа. Старик оглядел поэта со всех сторон, поцеловал в лоб и сказал: «Дмитрий, я никогда не предполагал, что ты когда-нибудь постареешь. Ты всегда был как огонь». Это подтверждают все знавшие Гулиа: как огонь в делах, как огонь на пирах. Смолоду был доброго нрава, безукоризненно честен и хозяин своему слову. Однако вспыльчив. Мог надолго рассердиться.
Не терпел болтунов и бездельников. Если кто-либо нес чепуху, то попросту извинялся и вставал, ссылаясь на крайнюю занятость.
Он говорил мне:
— Я не понимаю, как это можно без дела сидеть! Кончил одно — приступай к другому. Устал — отдыхай. А сидеть без дела?.. Если кто-либо ссылается на свою молодость и молодостью пытается объяснить безделье, то я сошлюсь на свою: без работы не сидел ни одной минуты!
Сколько я помню, он ни разу не отступил от этого правила. И старики утверждали, что таким он был всегда.
Первое десятилетие нашего века было воистину удивительным. Двадцатое столетие заявило о себе недвусмысленно и властно. Оформилась ленинская партия, сравнительно быстро изменившая весь ход истории на земле. Маркони переговаривался с Америкой по беспроволочному телеграфу. Братья Райт поднимали с пустынного берега свои первые самолеты. Альберт Эйнштейн высказал еретическую мысль об энергии вещества, блестяще подтвержденную взрывами атомных бомб много лет спустя. В конце десятилетия в Гагре уже бегала «телега без лошади» — автомашина, принадлежащая принцу Ольденбургскому. На пятом году от начала века вспыхнула знаменитая русская революция, потрясшая всю империю от края до края.
1905 год и в Абхазии был годом бурным. Алексей Мелихов пишет: «События захватили и Абхазию. 20 января стачка протеста началась в Сухуме…
В Сухуме активное участие в революционных выступлениях начинают принимать вместе с рабочими ремесленники, домашние и садовые рабочие, а также приказчики («торговый пролетариат»); в деревне наибольшую активность проявляли батраки и арендаторы…
Из донесения главнокомандующего гражданской частью на Кавказе от 11 марта видно, что им было сделано распоряжение о командировании в Сухум казаков с Северного Кавказа…
На начальника округа полковника Прогульбицкого весной было совершено второе покушение. Стреляли и в помощника начальника округа подполковника Зенченко».
События 1905 года заставили отца, по его словам, еще глубже заглянуть в душу народную. Россия, Кавказ, Грузия — все кипело, словно вода в котле. Он видел городские бунты, видел просветленные глаза крестьян, слышал гневные речи «усмирителя непокорных» генерала Алиханова. Все это следовало основательно переварить. Съежившиеся от страха князья и дворяне приводили его в восторг. Наконец-то они присмирели. Хотя, как выяснилось позже, ненадолго. Неудачная для царизма русско-японская война многим открыла глаза. Явственнее стали обозначаться изъяны великой империи. Революция показала, что колосс держится на глиняных ногах.
Но колосс выстоял. Зашатался, чуть не рухнул, но удержался. И все-таки произошло что-то непоправимое, что-то необратимое. «Я разговаривал с людьми, — рассказывал Гулиа, — и более всего произносилось слово «свобода». Одни проклинали это слово. Другие превозносили выше небес. Я писал стихи и тут же читал крестьянам. Рассказывал им о том, что делается на белом свете. Тогда казалось, что я осведомлен о множестве дел. Теперь я понимаю, что информация моя была каплей в море».
Крестьяне слушали Гулиа и покачивали головами — от удивления, от грандиозности масштаба происходящего на свете. Говорил он удивительным языком. По крайней мере все, кто слышал его в молодости, так искренне и полагали. Гваджа Барганджиа, житель села Тамш, рассказывал мне:
— Твой отец не говорил, а пел, как соловей. И откуда у него бралась такая речь? Какие он придумывал слова! Как связывал их! Главное, все было так ясно и так понятно! Старики удивлялись старинным выражениям — прекрасным и точно передающим смысл.