«Аврора» так «Аврора»! Надо же где-нибудь пообедать. И вот в укромном месте, озираясь по сторонам, Титу достает какую-то бумажку.
— Дмитрий, вот это прислали из Тифлиса. Секретно. Из канцелярии наместника. Требуют сообщить смысл. А какой там смысл? Ничего не пойму. О каком-то разбойнике. Ты же пописываешь стишки, так, будь добр, скажи, что это за чертовщина.
— Дай-ка сюда.
Дмитрий берет листок: в руках у него собственное стихотворение «Ходжан Великий». Прочел раз, прочел второй…
— Титу, а чьи это стихи?
— Черт разберет! Там ничего не указано. Это же следствие весьма тайное.
— Та-ак. Что же ты должен им сказать?
— Дать заключение, разумеется.
— А дальше?
— Пошлю всю эту ерунду, в Тифлис…
— Так вот, слушай, — говорит Гулиа, приободрившись. — По-моему, ты совершенно прав: это стихи про разбойника с большой дороги. Он изверг, его сыновья — тоже изверги. Они грабят людей, обижают вдов и сирот. Вот о каком человеке здесь говорится. Что же ждет подобного рода извергов? Геенна, адский огонь, божье наказанье!
— Фу, черт возьми, и я так думал! — восклицает Титу. — Это же верно! Дороги должны быть вполне безопасными. Давай их сюда, завтра же отправлю заключение. Черт знает какими отвлекают пустяками! Давай выпьем!
Сборник стихов только что сдан в канцелярию наместника для разрешения к печати, а уже неприятность… Что же будет потом, после вывода в свет? Да и вообще разрешат ли печатать? Что взбредет в голову этому Титу? Правда, Титу — человек недалекий, но только ли с ним, Дмитрием, посоветовался Титу? Может быть, показал еще кое-кому?..
Сегодня 21 февраля 1911 года. Нынче день его рождения. Он сидит один, денег в кармане — кот наплакал, да если б и были, все равно сидел бы вот так, за работой, в поте лица выколачивая из сердца строчку за строчкой:
Ему нынче тридцать семь. У него все еще нет ни кола, ни двора. Гол как сокол. Один-одинешенек. Брат учится, и его надо поддерживать. А сестра уже замужем, живет в селе Тамш… А здесь, в Сухуме, идет дождь, желтый дождь… Словом, довольно грустный день. Он знает: ежели решил идти непроторенной дорогой абхазской литературы, решил служить своему народу верой и правдой — значит к трудностям надо привыкать. Их будет все больше с каждым днем. Но стоит ли тогда жить?
Да, несомненно, стоит и нужно! Ибо все окупится радостью творчества, успехами культуры собственного народа, маленького, но гордого.
Дождь, желтый дождь за окном. Зеленый абажур. Приятный запах керосина.
Через неделю, шагая бульваром, он скажет своей невесте:
— Учти, Леля, у меня ни кола, ни двора. Пусть не обманет этот золоченый кинжал или позолота на шашке. Это все мое добро. В деревне давно не горит очаг моих предков. Я здесь, в этом городе, где у меня только бутылочка чернил, несколько перьев и стопка чистой бумаги.
Она хохочет — все это очень смешно…
А он продолжает очень серьезно, со всей ответственностью за судьбу этого милого, пока еще легкомысленного существа:
— Жалованье мое небольшое. Но, мне кажется, оно нас прокормит. Кроме того, я надеюсь издать книгу. Правда, от нее денег не жди, зато будет слава. Может быть, окажет поддержку Общество по распространению грамотности среди абхазцев. Лично я не падаю духом.
И смотрит на нее искоса: что скажет она?
А она думает совсем о другом: вот сейчас на них глядят из окон ее подруги. До смерти хочется знать, что они скажут ей…
— Я полагаю, что мне необходимо сдать экзамены…
Она хохочет. Он не очень ее понимает. В чем дело? И она вынуждена кое-что объяснить.
— Мне стыдно, — говорит она. — Сейчас из-за этих занавесок на нас пялят глаза.
— Как так пялят?
— Очень просто. Наши соседи — большие сплетники.
— Что ж, пусть себе на здоровье болтают… Я прошу повнимательнее слушать меня, а не о соседях думать. Это и тебя немножко касается…
«Они обсуждают каждое наше движение, каждый жест», — думает Леля, и ей становится очень весело…
А осенью 1911 года (11 октября) они поженились. Во дворе отца Елены Андреевны были накрыты столы. Играл военный оркестр. Гостей была уйма. Вино, что называется, лилось рекой. Андрей Иванович ничего не пожалел, лишь бы в грязь лицом не ударить.
Венчание происходило в городском соборе. Было много людей и много бенгальского огня.
— Огни над головами, огни под ногами, — говорит Елена Андреевна, вспоминая тот день…
Гулиа вместе с женой уехал в Тифлис. Это было в 1912 году. Скоро он возьмет в руки свою первую книжку стихов на абхазском языке. И все-таки он сможет написать с полным основанием: «…я не имел возможности развивать свою работу; кроме препятствий — поддержки ни от кого не получал. Поэтому моя работа шла очень медленно».
Пушкин и Байрон умерли примерно в одном возрасте: тридцати шести — тридцати семи лет. Гулиа в этом возрасте только начинал осмысленную во всех отношениях литературную деятельность. Чтобы писать стихи, ему пришлось создавать «Букварь», закладывать фундамент для абхазских школ и всеми силами защищать своих соотечественников от произвола властей. Не слишком ли велика нагрузка для одного литератора?
В 1912 году появляются на свет «Стихотворения» Гулиа, а через год — небольшая книжечка «Любовное письмо». Литература есть непрерывный процесс. Но она где-то берет свое начало. И этим началом может быть только и только жизнеспособный родник, могущий создавать русло, не уходящий куда-нибудь в песок.
Эти две книжки обладали всеми необходимыми задатками, чтобы дать начало настоящей литературе. Во-первых, это были зрелые книжки, они стали оружием в борьбе умов. А это уже больше чем поддела. Во-вторых, они явили прекрасную форму, и читатель был изумлен ее разнообразием. Шалва Инал-ипа пишет о сборнике «Стихотворения»: «Это небольшая книжка является провозвестницей рождения абхазской художественной литературы и одновременно первым серьезным шагом на пути создания литературного языка».
Главной отрицательной и зловещей социальной фигурой в то время в Абхазии был князь-кровопийца. В собирательном смысле кровопийца — это и князь, и царь, и фабрикант… Они действительно пили кровь народную, и другого, более точного слова, чем «кровопийца», не придумаешь. Значит, если ты литератор и уважаешь себя и свое дело, которому служишь верой и правдой, наноси удар в главном. Иначе твое творчество будет походить больше на ласточкино щебетание, нежели на серьезный разговор. Неспроста писал Гулиа: «Стихийно возникший во мне протест против насилий князей и дворян я выражал в своих стихах, которые издавал на свои средства и бесплатно распространял среди крестьян». (Мы, его дети, долгое время оберегали эти книги от мышей и сырости, чистили их, сушили на солнце, ибо «распространялась» книга медленно. Гулиа в своих стихах писал: «Я весь тираж на этой вот на собственной спине снес в дом. И ждал, когда зайдет случайный гость ко мне… Книгу для него несу из кладовой. Там сырость с книжечек моих мое стирала имя, и мыши, обнаружив их, одни питались ими…»)