Майкопская плита — памятник древнейшей письменности Кавказа — свидетельство связей Колхиды, в том числе Абхазии, со странами Ближнего древнего Востока…
Христианство в Абхазию проникает в первые века нашей эры. Уже в шестом столетии Пицунда является резиденцией епископа абхазского. В восьмом-девятом веках мы видим сильное Абхазское царство, противостоящее агрессивным устремлениям арабов и персов. В средние века начинается упадок: Абхазия сжимается до нынешних границ, до состояния княжества, которое турецкий султан завоевывает без особого труда и_напряжения.
Трагедией абхазцев, как и многих сотен тысяч горцев Северного Кавказа, — повторим еще раз — было махаджирство. Эти ужасные события как бы увенчали многовековые страдания абхазцев, о которых хорошо сказал молодой поэт Юрий Лакербай: «Старые, старые боли в землю глубоко зарыты, камни абхазского поля, вы — как надгробные плиты!..»
Но вернемся к эпосу.
Нартские сказания вы можете обнаружить и у народов Северного Кавказа. Не является ли абхазский нартский эпос перепевом уже существующих? Этот вопрос я задал себе, когда абхазские товарищи предложили мне перевести «Приключения нарта Сасрыквы и его девяноста девяти братьев», или «Нартаа», как сами абхазцы называют свой эпос, на русский язык.
И, как всегда в литературных делах, я тогда первым долгом посоветовался с отцом.
— Задумано замечательное, — сказал отец. — Кабардинцы уже издали свой эпос о нартах. Издали эпос о нартах и осетины. Абхазские нарты никак не будут копией ни того, ни другого… Но вот времени на перевод уйдет немало.
— На мою долю приходится только проза, — пояснил я.
Отец улыбнулся:
— Нарты — произведение прозаическое. Стихов очень немного. Поэтому взвесь сначала свои возможности. На перевод уйдет год интенсивного. труда, а то и побольше.
Пока я раздумывал, отец продолжал:
— «Нартаа» — вполне законченное произведение. Герой рождается, живет, борется, умирает. Хотя он и богатырь, но любит, как все, побеждает врагов, и порой испытывает горечь поражения, и нередко подвергается насмешкам. Ему не чуждо и самолюбование. Он силен, но есть существа и посильнее его. Он сбивает звезды. Он посещает многие земли, но нет для него земли краше Апсны… Советую тебе взяться за перевод, если кое-что и придется отложить в сторону.
Я сказал, что берусь.
— Тебе придется решить главный вопрос, — говорил отец. — Произведение это очень и очень древнее, с более поздними наслоениями, но оно не было записано до последнего времени. Надо подумать над тем, каков будет стиль. Много архаики в словах? Неверно. Совсем без архаики — тоже неверно. Надо решить: кто является рассказчиком? Неведомый старец начала нашей эры или сказитель наших дней?
— Сказитель наших дней, — сказал я.
— Пожалуй, так. Значит, минимум архаики. Иначе это будет искусственно. Речь должна быть живой. Подделка здесь нетерпима.
Мне казалось, что все уже ясно. Однако я чувствовал, что отец еще что-то хочет сказать. Он неторопливо достал папиросу, чиркнул спичкой, закурил.
— Вот что ты должен знать совершенно точно, — сказал он, — рассказы о нартах — любимейшие рассказы абхазцев. Нет ничего для нас более занимательного. Поэтому надо заранее решить, что это будет. Академическое издание с вариантами сказов для академических библиотек или живая книга для народного, массового чтения?
— Я за второе, — сказал я.
— И я тоже, — сказал отец.
И вот теперь, когда нет уже отца в живых, а книга «Приключения нарта Сасрыквы и его девяноста девяти братьев» вышла в свет, могу сказать, что на протяжении всей работы над переводом я старался держаться советов отца, его слова звучали в моих ушах, ими руководствовался я при малейших затруднениях…
Но вернемся назад, к тринадцатому году. В год выхода второго сборника стихов в семье Гулиа рождается сын. Им оказался автор этих строк. В одном из рассказов я писал: «Его три дня честью просили появиться на свет. И, лишь только доведя свою мать до крайне тяжелого состояния и под угрозой быть расчлененным и таким образом доставленным на свет белый, он, наконец, соблаговолил родиться, оглашая мир безудержным ревом». Да, так оно и было. И меня явно расчленили бы, если бы не дедушка, который решительно заявил:
— Я хочу внука. Подождем, моя дочь выдюжит.
И действительно выдюжила.
Это событие произошло в маленьком домике, которого уже нет. Пока ребенок рос месяц за месяцем, привыкая к новому для него миру, во дворе подымался новый дом. Его строил Дмитрий Гулиа, подбадриваемый своим тестем. А тесть, он же мой дед, рассуждал так:
— Какой же это человек без недвижимости? Он не может даже подать голос за какого-нибудь купчишку на выборах.
Это было так, и Андрей Иванович по-своему был прав. Так или иначе требовалась крыша для семьи, и ее воздвиг Гулиа, заняв деньги в кредитном банке. Эту сумму пришлось бы выплачивать всю жизнь, если бы во время революции не снесли в банк мешок денег, уже совершенно обесценивающихся. Таким образом, долг оказался погашенным.
Ну, а покуда дом строился. Вианор Пачулиа пишет: «В 1912 году на Полицейской улице появился новый дом под номером семь. Его построил поэт и педагог Дмитрий Иосифович Гулиа». Дом и сейчас стоит почти в том же виде. К нему впоследствии был пристроен кабинет Гулиа. А в свое время дом остался незаконченным.
Над миром собиралась гроза. Кайзеровский военный корабль «Пантера» уже совершил зловещий «прыжок». Еще в 1910 году появилась комета Галлея. Люди предсказывали несусветное, чуть ли не конец света. Гулиа тогда же написал стихи, высмеивающие подобные бредни, и читал их на сельских сходах. Многие старики хорошо помнили его выступления. Смел Чочорйа из Адзюбжи рассказывал: «Мы были в страхе от виденного, а Дмитрий смеялся. Понемногу стали смеяться и мы. Мы укрепились духом: если бы нам, крестьянам, грозила беда, то первым о ней сообщил бы Дмитрий». Одним словом, слухи по империи носились самые безрадостные.
В 1914 году разразилась война.
Почти всех плотников мобилизовали, стройку дома пришлось прервать. (Очень долго в одной из комнат имелась дверь, из которой можно было прыгать на лестницу с высоты двух аршин. Потом эту дверь, к нашему большому огорчению, заколотили.)
В том же 1914 году в семье Гулиа родился второй сын — Владимир. Хлопот прибавилось. Дмитрий Гулиа бегал по школам, а в свободное время занимался сбором материалов по истории Абхазии: твердо решил написать научную книгу.
Он оказался заботливым и добрым семьянином. В память мою врезалась такая картина: мать шьет на машинке, рядом с нею отец пишет или роется в книгах, а мы с братом играем под столом. Мы могли шуметь, как угодно и сколько угодно, дергать скатерть и лазать под ногами — это не мешало отцу. Он делал свое дело так, будто пребывал в тиши удобнейшего кабинета. И это продолжалось годы, и мы ни разу не слышали:
— Уходите отсюда, вы мне мешаете!
Или такая, например, картина.
Мы с братом болели испанкой. И по нашему настоянию отец все воскресенье лежит с нами. Он читает нам «У лукоморья дуб зеленый», учит абхазским скороговоркам или турецкому алфавиту: «алеф, ба, та, са, джа…» А еще и греческому: «альфа, бета, гамма, дельта… о-миголон, о-микрон…» И декламирует стихи Церетели, которого отец нежно любил всю жизнь… Только таким путем меня с братом можно было удержать от непрерывной французской борьбы, когда градусник у нас под мышкой показывал 39,5…
Абхазцев в то время не брали на военную службу. Они все еще по злой памяти считались «виновным населением». Это шло со времен покорения Кавказа. Ведь абхазцы последними сложили оружие. Но добровольцев записывали. Однако в каждом отдельном случае требовались хлопоты. Как-то один из родственников Гулиа приехал к нему из села Тамш. Это был, говорят, очаровательный молодой человек, необыкновенно начитанный и способный. Он просился на фронт. Ему очень хотелось повоевать — ведь его русские сверстники там, на фронте. Гулиа попытался отговорить, но все было напрасно. «Хочу воевать!» — и все.