В 1920 году Михаил Чалмаз (безвинно расстрелян бериевцами в 1937 году) опубликовал заметку, озаглавленную «Когда же мы поймем его, когда поддержим его?!». Он писал: «…У нас, у абхазцев, появился человек, который сумеет сохранить нашу историю. Бог, создавший нас, мог бы, конечно, обратить на нас внимание с высоты небес и дать нам еще несколько таких. Поскольку ему не угодно это — пусть боже не лишает нас этого единственного, которого имеем! Этот единственный — Д. И. Гулиа… Что ему делать, за что браться? Учить ли наших детей грамоте, писать ли статьи и стихи, или историю Абхазии?…То, что успевает он делать, — не может не удивлять… Только когда же мы оценим его, когда же поддержим его?!»
В жизни простого человека наступали, по-видимому, переломные дни. Меньшевикам не удалось решить ни одной экономической проблемы, не говоря уже о социальных и национальных. Все это подтачивало меньшевистский режим в Абхазии. В Гудаутском уезде действовал хорошо сплоченный революционный отряд крестьян «Киараз». Да и в остальных уездах крестьянство все смелее выступало на стороне большевиков, развивавших энергичную деятельность. Листовки и различные подпольные издания обнажали буржуазный характер меньшевистского «демократического рая». Меньшевистские лидеры рассыпались в благодарностях перед империалистами Запада, уповая на их помощь в защите от «ужасного большевизма».
В Сухуме распускались дикие слухи о зверствах большевиков в России. Меньшевистские газеты рисовали Красную Армию как банду головорезов. Только не совсем было ясно, почему эту банду никак не могли одолеть такие «великие» полководцы, как Юденич, Колчак, Деникин, Врангель. Это оставалось «тайной». Что же касается «Апсны» — она делала свое скромное дело: правдиво информировала своих читателей о положении на фронтах гражданской войны.
В то смутное время, когда тиф и холера каждому грозили буквально из-за угла, на родину приехал погостить профессор Мустафа Бутба. «Апсны» писала: «На этой неделе прибыл в Сухум давно выехавший махаджиром из Цебельды Бутба Мустафа сын Шахана. Мустафа ныне достиг средних лет, человек он образованный. По делам кавказских махаджиров он побывал в Тифлисе и на Северном Кавказе, прожив семь месяцев».
Остановился Бутба в гостинице «Ориенталь». Бывал у нас, рассказывал о жизни махаджиров в Турции. Это был цветущий человек с белыми, как вата, волосами. Говорил очень чисто, поражая своей речью местных абхазцев. Его хорошо встречали в Сухуме. Не менее яркими были проводы. «Апсны» поместила небольшой отчет о его пребывании в Абхазии и беседе, которая состоялась в Комитете по делам махаджиров: «По словам Мустафы, в Турции абхазцев около двухсот тысяч. Все говорят по-абхазски, никто своего языка не забыл». (Турецкий словарь, изданный перед второй мировой войной, называет цифры в сто семьдесят пять тысяч.) «Большинство абхазцев, — сообщила газета со слов Бутба, — носит короткое одеяние, почти все они — наездники». «Все хотят в Абхазию», — заявлял Мустафа. «Мустафа очень обрадовался, когда увидел абхазские книги. А когда ему показали абхазскую газету, он воскликнул: «Слава богу, теперь я верю, что абхазцы и Абхазия не пропадут!»
Отец подарил Бутба свои книги. Помню, как тот прижал их к груди и, вскинув вверх большие голубые глаза, произнес: «Слава богу!» — и расцеловал от-на. (Бутба в 1919 году издал «Букварь» и попытался организовать в Стамбуле абхазскую школу; она проработала полгода и была разгромлена турецкими шовинистами.)
Отец не знал, как и приветить столь чудесного гостя, и надеялся, что между абхазцами и абхазцами-махаджирами наладятся связи. Немалую радость доставило отцу сообщение о том, что в Турции много убыхов и что «язык у них тоже сохранился». (В тридцатых годах и позже — в 1954 году — в Турцию ездил французский ученый Жорж Дюмезиль, составивший «Убыхскую грамматику», несколько ранее монографию «Убыхский язык» написал Адольф Дирр.) Через Бутба было послано письмо сухумского Центрального комитета по делам абхазцев-махаджиров черкесскому комитету в Стамбуле. В нем подчеркивалось, что «весь абхазский народ и его интеллигенция всегда думают и думали о своих братьях, находящихся в Турции».
Тревога в Сухуме нарастала. Говорили о бомбардировках с моря. К реке Псоу, что южнее Адлера, стягивались войска; с юга — меньшевистские и с севера — большевистские. В Сухум прибывали раненые, привозили убитых.
Друзья Гулиа советовали отправить семью куда-нибудь в более безопасное место. Таким местом было признано село Адзюбжа. На дилижансе отец доставил нас к Смелу Чочориа. Это был очень забавный старик, в беседах казавшийся весьма беспечным, признававшим только духовное. Однако на поверку выходило иначе, и за пядь земли — буквально пядь! — он мог перегрызть глотку своему соседу. На его участке росли яблони и груши, посаженные нашим дедушкой Иосифом, и Смел этот отдаленный участок почему-то считал «не совсем своим», очевидно полагая, что мы когда-нибудь заявим свои права. Но оказалось, что никто и не помышляет об этом. Тогда он окончательно развеселился и вечерами смешил нас бог весть откуда почерпнутыми «достоверными» историями из «жизни Европы и Абхазии». Отец регулярно приезжал к нам и каждый раз привозил буханку хлеба.
После работы Смел усаживался на приступок, закуривал и неизменно задавал один и тот же вопрос:
— Леля, скоро придут эти большевики?
— Не знаю, — отвечала Елена Андреевна.
— А что в городе сказывали?
— Ходят слухи, что скоро.
— Ну, слава богу!
Однако дни шли за днями, и Смел начинал терять терпение.
— Меньшевики роют окопы по эту сторону Кодорского моста. Что бы это значило? Неужели будут воевать под нашим носом?
— Наверное, — говорила Елена Андреевна.
— Черта с два! — восклицал Смел. — Наши ребята им не разрешат! Мы к тишине привыкли… А все-таки, Леля, скоро большевики будут?
— Не знаю.
— Скверно, что они медлят.
Возможно, в это самое время Николай Акиртаа за рекою Псоу сочинял обращение Ревкома Абхазии к бойцам 31-й дивизии 9-й армии: «…Мы верны своим идеалам, и путь нами избран! Пусть будет смерть, но смерть с красным революционным знаменем Свободы в умирающих руках абхазца!..»
4 марта 1921 года в Сухуме установилась советская власть. Ревком Абхазии сообщал в своей радиограмме: «Волею трудящихся родилась новая Социалистическая Советская Республика — Абхазия…» Так начиналось это историческое извещение, адресованное Ленину. Его подписали Эшба, Лакоба, Акиртаа.
А накануне меньшевики взорвали мост через Кодор, и мы оказались отрезанными от Сухума. Смел сожалел, что из-за этого проклятого взрыва большевики, возможно, замешкаются. Елена Андреевна горевала: что там с Дмитрием Иосифовичем? Жив ли? А может, погребен под развалинами города? И никто не приезжал оттуда — полная неизвестность, если не считать диких и противоречивых слухов: «Город сровняли с землей», «Всех интеллигентов перебили», «Город горит», «Нет, город цел, но жители погибли».
— Где же эти большевики? — вопрошал Смел, сжимая в руках посох и грозя им неведомо кому. — Слушайте, Степан и Мелитон: если я прикажу, смогли бы вы расшвырять орудия меньшевиков?
— Отчего бы и нет! — отвечали сыновья. — Вместе с соседскими ребятами все можем.
А через день красные конные отряды переправлялись вброд через Кодор. И Смел Чочориа познакомился с одним из красных конников. Это было довольно комично, и я расскажу об этом поподробнее.
— Я знаю, это один из них, — сказал Смел. — Конь под ним кабардинской крови. И как он лихо держится в седле! А шапка? Посмотрите, какая она остроконечная! И он никак к нам в гости…
В самом деле, всадник пытался открыть ворота, не сходя с коня.
— Э, нет, — продолжал Смел, — не выйдет! Это не так-то просто. Лучший джигит и тот с трудом сладит… Ей-богу, это один из них! Они, говорят, час тому назад показались в нашем селе…
Мы с братом при виде незнакомого всадника в остроконечной шапке прекратили игру в мяч. Старик Чочориа поспешил к воротам. Однако всадник въехал во двор и, живо спрыгнув с коня, отдал честь старику.