Но «там» селиться махаджирам уже не разрешалось. «Там» уже были земли княжеские. Через Кодор приходилось идти вброд: в то время не было ни моста, ни парома. И паромщик Сит, которого помянет в своих смешных рассказах Дмитрий Гулиа, появился на Кодоре значительно позднее.
Чего только не одолеет человек, если по-настоящему возьмется за дело! Урыс хорошо знал поговорку из абхазских сказаний: «Мужа не спрашивают, кто он, но узнают по геройским делам». В бедственном положении махаджира «геройским делом» было возродить домашний очаг, прокормить семью, разыскать ближайших родственников и обзавестись новыми. При помощи адзюбжинских крестьян Урыс Гулиа вновь зажег очаг в своем доме, и он уже больше не гас. На его огонек шли люди, чтобы в разговорах скоротать вечер после изнурительного трудового дня. Велись бесконечные пересуды о махаджирах. Урыса слушали с благоговением, ибо это был один из тех, кто живым вернулся с «земли обетованной», на поверку оказавшейся преисподней.
— Там нет огромных тыкв! — раздраженно отвечал Урыс на вопросы тех, кто не раз слышал россказни о тыквах величиной с дом.
— Там нет винограда-скороспелки! — ворчал Урыс, опровергая сказки о том, что в Турции виноград созревает всего лишь за ночь.
— Ты, должно быть, прав, — решили адзюбжинцы, ибо факт был неопровержим: Урыс еле живой воротился из турецкого эдема.
Вечерами охали да ахали. А с самого раннего утра мужчины снова пахали землю, сеяли кукурузу, пасли скот, растили виноград, строили неприхотливые жилища, ухаживали за лошадьми, а женщины воспитывали детей, готовили еду, оплакивали умерших. Словом, все шло своим чередом.
Разоренная, опаленная пожарами страна понемногу приходила в себя. Все обещало войти в норму — ведь это же был рай земной. Но здесь уже не досчитаются тех, кто проливал горючие слезы по родине в далеких чужих краях. И мы, мысленно озирая то время, правомочны спустя много лет задать вопрос:
— Неужели же среди людей этой земли не нашлось ни одного настоящего мужчины, ни одного человека с голосом, достойным вождя, который остановил бы бегущую толпу этих потерявщих голову махаджиров, ринувшихся в неведомую пучину?
И положа руку на сердце мы должны будем повторить единственно возможный ответ:
— Да, в то время не оказалось того, кто смог бы остановить народ и образумить. Народ, по существу, был отдан на произвол полуграмотным князькам, которым не было никакого дела до национального самосознания. Не оказалось ни одного, кто бы поставил собственные корыстные и мелкие интересы хотя бы чуть ниже интересов народных. Поэтому и стала возможна эта трагедия, которая тяжелым грузом легла на плечи маленького Гача.
Язык у старшего Гулиа был отлично подвешен. Но Гулиа не был болтуном. Он обладал умом наблюдательным и острым, избегал в делах опрометчивости, взвешивал свои слова. Часто в зимние, свободные от полевых работ дни приглашали его на различного рода третейские суды или на сходки по примирению кровно враждующих. Урыс с удовольствием брался за подобные дела. (Надо ли подчеркивать, что все это делалось безвозмездно, в порядке, так сказать, деревенской самодеятельности, имеющей в Абхазии, как, впрочем, и во многих других местах, глубокую традицию?)
Вернувшись домой после однодневного, а то и двух- и трехдневного отсутствия, он собирал вокруг очага всю семью и приступал к обстоятельному, неторопливому рассказу. Он мастерски изображал действующих лиц. Это были своеобразные спектакли, на которые являлись и соседи.
— И неизменно, — вспоминал Дмитрий Гулиа, — он обращался ко мне с одними и теми же словами: «Слушай и все запоминай!»
Гулиа в своей «Автобиографии» писал: «Отец мой целиком доверил хозяйство жене и своим братьям.
Это был речистый и остроумный человек… Он любил и умел держать речи. По тем временам и абхазским понятиям он был общественным деятелем».
Маленький Гач слушал внимательно. Особенно привлекательными казались ему бесконечные сказы о минувшем, о великих нартах, некогда живших в Абхазии. Это были своеобразные саги, сочиненные на южной буйной земле. Не было, пожалуй, абхазской семьи, в которой не оказывалось бы способного рассказчика народных былин. А что могло быть лучше приключений сказочных богатырей нартов? Эти удивительные сказания уже имеются на русском языке, и с «Приключениями нарта Сасрыквы и его девяноста девяти братьев» любители эпоса могут познакомиться. Для людей, переживших страшную катастрофу, каждое слово из сказаний о нартах звучало целительной музыкой. Абхазцам была известна именно такая, точно лекарственное снадобье, целебная музыка. Взять хотя бы «Песню ранения». Мне рассказывали старики: «Когда поют ее, можно вынимать ножом любую пулю, засевшую в теле; ничего не больно! Потому что песня эта — сладкая, как мед…» Однако вернемся к нартам. Они были мужественными, храбрыми, смело бились против врагов и одерживали победы. У них была единственная сестра красавица Гуида. Но пуще сестры любили они и берегли свою Абхазию, или. как называют ее сами абхазцы, Апсны, Когда сказитель говорил о том, как просился герой Сасрыква к себе на родину, как повторял он: «Я хочу только в Апсны», — слушатели у костров чуть не рыдали. Эти рассказы не только возбуждали высокие чувства. Они укрепляли сердца, вселяли веру: после них легче ходилось за сохой, легче дышалось. После них пробуждались новые надежды и зорче глядели глаза. Один эпизод из нартских сказаний, может быть, лучше любой формулировки объяснит нам смысл махаджирства…
Сасрыква попадает в безлюдную, но прекрасную страну. И спрашивает старуху:
— Где же люди этих мест? И почему они оставили свою чудесную землю?
— Ты прав, — сказала старуха, — земля наша чудесна. Но жить здесь невмоготу.
И все-таки, повторяю, махаджирство, так, как оно проходило на Кавказе, — загадка. Ибо прав Сасрыква, удивленно воскликнувший:
— Неужели среди людей этой земли не нашлось ни одного мужчины?
Но, кажется, мы об этом уже говорили…
Однажды Урыс привел своего сына в неописуемый восторг. Он пропел ему двустишие, которое звучало так: «Тураа-пха иаша-ду, казакина джиба ду». Смысл был прост и непритязателен: «У великой сестры Тураа казакин с огромным карманом». Урыс снова пропел песенку. Восторгу Гача не было конца. Это же удивительно: простые слова, сложенные на редкость складно! Их можно не только петь. Они не теряют своей прелести, если даже их произносить просто так, без пения. Это двустишие Урыс «привез» из поездки в село Кутол, куда он ездил мирить двух враждующих кровников. Двустишие отлично укладывалось в голове. Оно как бы само собой запоминалось. Вероятно, это были первые стихи, которые выучил наизусть маленький Гач. Но это были не единственные складные слова. А вот еще: «Яйрума, шугярума? Иару-мару шугярума? Иарманыква куарчарума?» В общем все это было чрезвычайно удивительно. Удивительней лунных затмений, когда мужчины палили из кремневок, чтобы освободить луну из пасти чудовища…
Отец часто отсутствовал, мать была занята с младшим ребенком (после возвращения семьи из Турции родилась дочь Екатерина). Кто же возился с Гачем? Разумеется, бабушка Фындык. Она обшивала и обстирывала внука, рассказывала ему сказки, а то и песни певала. Словом, делала все, что положено делать сердобольной бабушке, воспитывающей любимого внука. Дмитрий Гулиа писал о ней: «Это была крепкого здоровья, исключительно волевая женщина. Голос у нее был звонкий и властный. Но я не боялся ее. Куда она — туда и я». Он тянулся за нею всюду, словно хвост. И иногда, когда внук спрашивал у нее: «Куда ты идешь?» — бабушка Фындык отвечала в сердцах: «Разве не видишь куда? В Египет!» — «И я, и я с тобой!» — кричал Гач и бежал за нею. «Египтом» очень часто оказывался соседский двор, где не раз бывал Гач, и тем не менее он с удовольствием мчался туда. А как же иначе? Куда бабушка, туда и он!
Русско-турецкая война окончилась. В Абхазии наступило относительное спокойствие. Улетучился страх перед вторжением войск султана. На картах появился Сухумский военный отдел, входивший в Кутаисскую губернию. «Самостоятельное» абхазское княжество было окончательно уничтожено еще задолго до войны. Последний владетельный князь Михаил Чачба, преданный остракизму, умер в Воронеже. Во главе округа стали генералы, чьи взгляды мало чем отличались от взглядов английских колонизаторов прошлого века, которых обессмертил Редьярд Киплинг. Абхазия для них была трофеем, землей, завоеванной силой оружия; абхазцы — туземным населением. Несли все-таки вершились добрые дела, то правители к ним мало были причастны. Все это делалось скорее вопреки их воле или же при «равнодушном попустительстве» с их стороны, но зато при помощи многих русских интеллигентов. В 1863 году, например, была открыта в Сухуме горская школа, так называемая двухклассная. Двум основным классам предшествовали три приготовительных, итого — пять лет обучения. При школе имелся интернат. Это было одно из первых каменных зданий в Сухуме после того, как из города во времена махаджирства выселились абхазцы, а город был сожжен и разрушен. Профессор Остроумов построил большую больницу. Ботаники прилежно ухаживали за садом, заложенным еще Раевским; другом Пушкина…