— Здравствуй, здравствуй, — сказал хозяин приветливо. — Ты красный?
— Красный, отец, красный, — ответил всадник.
— Так. А где родился такой молодец?
— В Орле. Город такой.
— А откуда сейчас?
— Из Сухума.
— Там тоже красные?
— Тоже, — ответил красноармеец.
Это был молодой сероглазый человек в потрепанной шинели, с шашкой на боку и с длинной пикой в руке. Старик обошел вокруг гостя, приговаривая:
— Молодец, молодец! И конь — молодец! Первый сорт!
— Отец, — сказал красноармеец, — водичкой не угостишь ли? Пить охота.
— Вода?! — ответил старик, любуясь конем. — Зачем вода? Надо вино!
И он направился к дому, чтобы принести вина, которое приготовил сам прошлой осенью.
Пока старик ходил за вином, красноармеец высмотрел высокий амбар, наполненный початками кукурузы. При помощи пики слегка раздвинул старые половицы, и кукуруза с шумом посыпалась на землю. Конь с удовольствием принялся за нее.
Старик вернулся со штофом, протянул его гостю и только теперь обратил внимание на то, что делается под амбаром. Он весь преобразился. Позеленел от гнева. Борода у него затряслась. А в следующее мгновение он выхватил штоф из рук удивленного бойца.
— Уходи! Уходи! — заорал Чочориа. — У меня есть берданка! Я буду стрелять! Уходи! Уходи!
Красноармеец смущенно пытался объяснить свой поступок, но старик и слышать ничего не хотел. Он размахивал руками и кричал:
— Уходи! Вода — нет! Вино — нет! Кукуруза — нет! Берданка — есть!
И вдруг сорвался с места и побежал за берданкой. Мы с братом юркнули под дом, куда от дождя прятались куры. Красноармеец, видимо, решил не связываться с чудаковатым стариком: сел на коня и, что называется, дал деру.
Долго бушевал старик. Грозился убить «этого мальчишку». Клялся, что подаст жалобу самому главному командиру. Порывался в сельское управление. Однако он не знал ни имени, ни фамилии человека, бессовестно позарившегося на кукурузу.
— Эй, вылезайте! — крикнул он нам. — Вот увидите, что я с ним сделаю, ежели в глаза увижу!
Весь день ходил он хмурый. Обедать не стал. Все в нем клокотало.
А когда наступили сумерки…
Вот когда чуточку повечерело, старик начал стоном стонать, зубами скрежетал. Сидел у очага и клялся убить злодея, что амбар разворошил. Домашние пытались успокоить его, но он твердил свое:
— Я знаю сам! Я убью его!
И вдруг на пороге появляется человек в папахе. Едва прошел в дверь — плечистый такой. На нем серый тулуп, на ногах — обмотки. Тоже сероватого цвета.
— Здорово, — говорит, — отец! Гостя принимай.
Старик и сообразить-то не успел, кто это в гости вваливается, а гость уже сует ему в руки какие-то кулечки и приговаривает:
— Это водка. И это тоже. Это хлеб. Это тоже. Консервы. Мясные, отец, мясные. А это рыба. Вобла называется. Это сахар. А это чай. Это масло. А это… тоже водка.
Старик в полном недоумении.
— Кто ты? — спрашивает. — Зачем это?
Выпростав все карманы, незнакомец говорит:
— Ну, отец, и досталось же мне от комиссара за твою кукурузу! «Иди, — говорит, — мириться, а не то в трибунал». Вот, брат, дело-то какое.
Старик пристально смотрит на гостя.
— Это ты? — спрашивает.
— Я.
— А конь где?
— Там, в эскадроне.
Вдруг старик спохватывается.
— Эй, вы! — кричит он домашним. — Где вы? Готовьте чего-нибудь. Видите — гость!
Усаживает красноармейца возле себя. Хлопочет. Видно, неловко ему: из-за дурацкой кукурузы гостя со двора прогнал.
— Дай, думаю, переоденусь, — говорит красноармеец, — а то отец, чего доброго, из берданки пальнет.
И смеется.
Хозяин тоже смеется.
— Не стреляет она, — говорит Смел, — испорченная. Только хороших людей пугает. А зачем комиссару сказал?
— Иначе нельзя, — отвечает красноармеец. — Чрезвычайное происшествие. Революционная дисциплина. Понимаешь, отец?
— Нет, — отрезает Смел. — Я знаю, что я плохой человек — кунака обидел. Ей-богу! Давай так: ты кушай мою мамалыгу, а я — твой хлеб. Ты пей мое вино, а я — твою водку. Хорошо?
— За знакомство, что ли?
— За знакомство!
— Да, отец, а знакомство наше веселенькое. Сначала берданка, а потом вино. Верно?
Старик машет руками.
— Не говори так! — кричит он. — К черту берданку! Руку давай, кунак!
А мы с братом стоим на пороге и наблюдаем за тем, как целуются взрослые, малознакомые друг другу люди.
Вот мы и снова в Сухуме. Там всё на месте. Более того, улицы и площади, которые давно не убирались, прибраны руками самих горожан. Всюду красные флаги. У нас живут красноармейцы-пулеметчики. На балконе — «максимки». Солдаты делятся с нами пайками. И мы чувствуем себя не так уж плохо.
В городе развешаны портреты Маркса и Ленина. У ревкома — большое панно, изображающее всадника с красным знаменем в руке.
Здесь же портреты Карла Либкнехта и Розы Люксембург.
Газета «Апсны» прекратила свое существование. Стала выходить новая — «Апсны Капш», что значит; «Красная Абхазия». «Эта газета призвана помогать литературе… — писал о ней Гулиа. — Она отражает жизнь народа, знакомит и сближает нас…» Газета и сейчас выходит под тем же названием- Формат ее под стать московским газетам. Сотрудники ее — люди с высшим образованием, и делает ее нынче не один человек, а чуть ли не три дюжины. Говорят ли о чем-нибудь эти цифры? Да, разумеется. Из кустарной, маленькой, невзрачной на вид газета стала большой и красивой. Но ее, возможно, не было бы, если бы не малюсенький коллектив энтузиастов-газетчиков из «Апсны». Имел ли Гулиа основание для радости и даже некоторой гордости? Да, имел. И неспроста писал он в заметке «Плоды урожая»: «Труды мои не пропали зря».
Чуть ли не на второй день после установления советской власти в Абхазии к Дмитрию Гулиа обратились с просьбой подумать об организации абхазского театра, передвижного на первых порах. Как на это смотрит Гулиа? Хорошо смотрит: он берется за это. Нет пьес? Переведет. Сколько нужно, столько и переведет. Кстати, кое-что уже имеется. Это небольшие водевили с русского и грузинского. Можно начать с них… И Гулиа окунается в это новое для него дело…
Очень уж любопытное существо человек. Вот он сыт и обут. У него всего вдоволь. Или напротив: не очень сыт, скажем, и не очень обут. Ему, казалось бы, многого недостает по части материальной. Однако прожить без искусства он не в состоянии. Наевшись, доисторический человек принимался выводить рельефы зверей на стенах каменной пещеры. А если был голоден — все равно рисовал зверей: вроде бы мечтал, молился, что ли, о добыче. На досуге, наверное, танцевал у костра. Подбрасывая кверху своего детеныша, наверное, пел гортанные песни. Без этого он попросту не мог быть человеком. Такова уж природа человеческого духа.
По-видимому, любой народ подготовлен к восприятию такого, казалось бы, условного искусства, каким является, скажем, театральное. Отец удивлялся тому, как принимали в деревнях первые спектакли первого передвижного театра. Крестьяне, никогда и слыхом не слыхавшие о театре, словно бы только и ждали случая, чтобы посмотреть спектакль. «Гастроли труппы в абхазских селах, — писал Гулиа, — превратились в замечательный праздник».
Я хочу, чтобы вы на минутку представили себе выступление этого театра перед зрителями.
Обычно в полдень из соседнего села приходили две или три арбы, груженные очень небольшим театральным реквизитом. Самое ценное — полотняный занавес, сшитый Еленой Андреевной. (Алексей Ласуриа преподнес ей свою книгу стихов с такой надписью: «Дорогая Елена Андреевна! Если Дмитрий Иосифович — отец абхазской литературы, то Вы ее мать. Сухуми. 4.VI.55 г.». Иван Тарба говорил в 1954 году на юбилее Дмитрия Гулиа в Москве: «Мне хочется также приветствовать помощницу Дмитрия Иосифовича, которая шла нога в ногу с ним, которая вместе с ним создавала абхазскую литературу, — нашу дорогую Елену Андреевну».) Арбы останавливались во дворе школы, и тут же начинались приготовления к спектаклю: перед открытым крыльцом развешивали занавес, классные комнаты превращали в артистические уборные. Партер, и ложи, и галерка — зеленая трава-мурава. И театр готов! Артисты гримируются и в любую минуту могут начать спектакль. Дело только за публикой.