Урыс Гулиа, как и большинство абхазских крестьян, был неграмотен. Может быть, именно поэтому он стал подумывать о том, чтоб дать своему сыну хотя бы небольшое образование. Во всяком случае, эта мысль не могла не прийти ему в голову в те минуты, когда он наблюдал, как заискивали крестьяне перед сельским писцом, сочинявшим различные деловые бумаги. Для семьи было полной неожиданностью, когда Урыс, греясь у очага, заявил, что надо подумать о грамоте… Он не досказал. Однако мать и бабушка заволновались. Ясно же было, для кого грамота, — для Гача. А это может грозить разлукой с ним!
Бабушка прижала к себе внука. У матери на глазах блеснули слезы. Один Гач чувствовал себя героем.
— Да, — сказал Урыс, — надо, чтобы сын наш был грамотным. Чтобы кое-что умел на бумаге царапать.
— А зачем? — спросила мать.
— Может быть, станет писарем… — ответил Урыс.
— Ты всегда что-нибудь да придумаешь… Не можешь без этого!
Урыс успокоил ее:
— Он пока никуда не поедет. Наш священник грамотный. Вот у него и поучится.
Женщины облегченно вздохнули.
Так Дмитрий Гулиа стал учиться грамоте у сельского священника.
Как выяснилось, обучаться по-абхазски было невозможно.
— Не придумали еще алфавита, — пробасил священник.
Он оказался плохо осведомленным в этом вопросе. А иначе он знал бы, что еще в 1862 году генерал-майор Петр Карлович Услар изобрел абхазский алфавит и даже составил грамматику абхазского языка. Вот что писал по этому поводу Дмитрий Гулиа: «Первая попытка изобразить абхазские… знаки принадлежит Петру Карловичу Услару». Через три года особая комиссия под руководством генерала Бартоломея обнародовала еще один вариант абхазской азбуки. Бартоломей оказался объективно мыслящим ученым. Сравнив две азбуки, усларовскую и свою, он написал: «Комиссия пришла к убеждению, что составленная генерал-майором Усларом азбука более соответствует точному выражению звуков абхазского языка». Не думаю, что это признание обошлось Бартоломею без некоторой душевной борьбы, ибо он и Услар в то время соперничали в кавказской лингвистике. Тем больше чести Бартоломею! Что же до Услара, поясним для непосвященных: это был великий лингвист. Он изучил более десятка кавказских языков и составил для них грамматику. Но иногда на изучение одного языка времени у него было в обрез. Так случилось, например, с абхазским. Услар знакомился с этим языком всего месяц с небольшим. За это время очень трудно изучить язык досконально. И тем не менее работы Услара — явление выдающееся. Это не раз подчеркивал Гулиа. Нам еще представится возможность вернуться к этому вопросу, ибо в составлении новой абхазской азбуки принимал участие Дмитрий Гулиа…
А пока маленький Гач бегло читал русские и грузинские церковные книги. Отец купил сыну в городе несколько книжечек «светского содержания». Многое из того, что там в них было напечатано, Гач выучил наизусть. Что же учил он назубок на заре своей жизни? Например: «Вечер был. Сверкали звезды, на дворе мороз трещал…» Это про бедного сироту, которого приютила старушка. Особенно нравилась мальчику концовка: «Спокойный сон!.. Петерсон». Он не понимал тогда, что Петерсон стоит не ради благозвучия (сон — Петерсон), а что это фамилия автора стихотворения. Учил он «Пахнет сеном над лугами…» и «Посмотрю пойду, полюбуюся, что послал господь за труды людям» Алексея Кольцова. Знал Дмитрий Гулиа стихи Ильи Чавчавадзе и Акакия Церетели и впоследствии не раз переводил их на абхазский язык.
Наконец Урыс Гулиа принял важное решение: мальчика следует послать на учение в Сухум. Мысль об этом, высказанная вслух, снова вызвала в семье переполох. Братья Урыса одобрили его намерение. Женская же часть семьи буквально восстала.
— Не отдам его! — заявила мать, вдруг выказаб упорство.
Это было на нее не похоже. «Мать моя Рабиа, — писал Дмитрий Гулиа, — была кроткой, рассудительной женщиной». Бабушка тотчас же приняла сторону матери. Гач молчал и только улыбался про себя: он понимал, что отец все равно возьмет верх, все равно не миновать поездки в далекий Сухум, который, казалось, находился на самом краю света.
Семейный совет был долгим, неторопливым и обстоятельным. Каковы были доводы «за»?
Мальчик, бог даст, станет ученым человеком и сможет устроиться писарем в сельское управление Адзюбжи или любого ближайшего села. Такая перспектива — счастье для крестьянского сына.
Если даже не суждено будет ему стать писарем, может, пробьется в торговцы, станет работать при каком-нибудь купце в Очемчирах.
На худой конец, ежели не удастся ни то, ни другое, будет сам для себя или для соседей своих прошения и разные там бумаги писать, что тоже не бесполезно для крестьянина…
Но были мнения и «против».
Во-первых, мальчика увезут далеко (куда-то верст за двадцать). Во-вторых, работа в Очемчирах — совсем не сахар. И туда, пожалуй, лежит дорога тоже не короче двадцати верст. В-третьих, он может испортить себе глаза — вон они какие маленькие, буковки. Все грамотеи, как правило, люди болезненные. А кому нужна хворь?
Урыс хранил красноречие до поры до времени. Весьма возможно, что ему самому необходимо было выслушать все доводы — пусть противоречивые, — чтобы вернее решить вопрос для себя, чтобы кое в каких мнениях утвердиться и самому.
До поздней ночи шевелились тени на стенах избушки, отапливаемой по-черному. Один голос сменял другой. Один довод противопоставлялся другому. Урыс ковырял палкой в золе и слушал внимательно. Когда все выговорились, а бабушка и мать выплакали глаза, Урыс сказал:
— Здесь много было говорено. Каждый высказал то, что думал. Это так и положено. Я хочу напомнить, что пора отходить ко сну, ибо завтра едем в город. Вместе с Гачем.
Споры прекратились. Было подано горячее молоко с холодной мамалыгой, и вскоре в доме стало тихо. Уснули все, кроме двух женщин. Недоставало им слов, чтобы выразить свое отчаяние. Они плакали. Представьте себе, плакала даже бабушка, которая, казалось, в твердости характера не уступала мужчинам.
На следующее утро двое мужчин уехали в город. «Отец посадил меня с собою в седло, — писал Дмитрий Гулиа, — я крепко ухватился за отцовский пояс, и мы отправились в Сухум. Мне было тогда девять лет, а год стоял тысяча восемьсот восемьдесят третий». Гач не глядел назад, чтобы не расплакаться: он знал, что мать и бабушка заливаются горючими слезами. Однако Урыс был непреклонен: он торопил коня.
Эта поездка в город описана Дмитрием Гулиа в рассказе «Как я поступал в школу». Нет смысла пересказывать его. Проще всего с ним познакомиться. «Три года подряд отец возил меня в Сухум», — писал Гулиа. Возвращение Гача домой с пустыми руками было каждый раз праздником для матери и бабушки. Маленького Гача всячески ласкали, целовали, на него не могли наглядеться. Но понемногу начали появляться и нотки огорчения. Дескать, что же это? Неужели наш мальчик так и не поступит в школу? Ведь все же знают на селе, что Урыс повез его в город. Повез раз — вернулся ни с чем. Повез во второй раз — результат тот же! Что же это, сорвется и в третий? Как ни грустно расставание с мальчиком, а все же с самолюбием тоже надо считаться. Или не надо было браться за это дело, если так трудно с ним справиться, или следует добиться своего…