— Ну что же, — сказал он тихо, — инженер-путеец— дело хорошее. Тем более что этого желает отец.
— И я! — отозвалась мать. — Я всю жизнь мечтала, что Жора мой будет путейцем.
(В общем так и случилось: мечта ее исполнилась. Но торжествовала мама недолго: через год работы на железной дороге я стал журналистом.)
Академик Джавахишвили скончался внезапно, перед началом войны. Он читал доклад, и у него подкосились ноги. Это была большая потеря для науки.
Рабочий день отца начинался в семь. Лежа он писал час или два. Потом завтракал и уходил «на службу». (Ему всегда везло: где бы он ни работал — машина ему не полагалась.) Вернувшись домой и пообедав, он ложился на час и снова садился за письменный стол. А в одиннадцать засыпал. (В этом смысле он был антиподом Марку Твену, который говорил: «Взял себе за правило ложиться, когда не оставалось собеседников, и вставать, когда вынуждали обстоятельства».) Развлечений для отца почти не существовало: устал писать — почитай книгу; устал читать — садись и пиши; с ног валишься — спи. Он словно хотел жить по закону Саят-Новьц «Так жить хочу, чтоб каждым днем обязан был я лишь себе… Чтоб всем сказать: своим добром обязан был я лишь себе…» Настойчивость и трудолюбие были его неизменными спутниками всю жизнь.
Я пытаюсь разобраться в его характере, И прихожу к выводу, что был он колюч, правдолюб и упорен в отстаивании своего взгляда. И должно быть, он очень презирал подхалимов. Мог поспорить с «вышестоящим» товарищем по любому поводу, если считал того неправым. Как-то случилось большой группе ответственных товарищей осматривать картину художника, изобразившего партизанскую сходку в абхазском селе. Картина, по существу, являлась документальной. Так она и задумывалась. На просмотре случайно оказался Гулиа. (А может, и не случайно.) Началось обсуждение. Вроде бы картина хороша, но были претензии. Почти у всех.
— Я стоял левее, — сказал один.
— А я — правее, — заметил другой.
— Такой-то не похож.
— А у такого-то был башлык белый, а не серый.
Художник скис. Тогда взял слово Гулиа. Он говорил резко:
— Через десять лет люди позабудут, как выглядел каждый из вас и на какой щеке у кого красовалась родинка. А картина останется. Она будет изображать сильных и полных решимости драться людей. Придирки ваши неосновательны.
Я далек от мысли, что поведение поэта пришлось всем по вкусу. Возможно, резкость была излишней, но уж таков был характер его. Однажды, поссорившись с «начальством», он не служил два года. Это было в самом начале тридцатых годов. Мы с братом учились в Тифлисе. Нас надо было поддерживать материально, И отец продал половину дома (нижний этаж). Другого выхода не было.
К слову, этот дом доставлял сплошные огорчения. Начать с двадцатых годов. На вопрос представителя какой-то комиссии (кажется, по чистке соваппарата), имеется ли недвижимость, Гулиа отвечал:
— У меня имеется собственный дом о шести комнатах.
Это было равносильно суровому приговору. Может, так оно и было бы, если бы вслед за ним не выступил его сослуживец Федор Дмитриевич Авилов, знаток античной литературы. Он сказал, чеканя слова:
— Вы спрашиваете, есть ли у меня недвижимость? Отвечу вам: я мог бы выстроить три таких дома, как у Гулиа Дмитрия Иосифовича, и даже получше. Ибо денег у меня было больше, чем у Гулиа. Но я все состояние потратил на путешествия. Жил я в свое удовольствие. Был в Италии, пил вина Франции, катался по Рейну и лазал по горам Скандинавии. И вот, товарищи, у меня нет собственного дома, и я сегодня в лучшем положении, чем Гулиа, последние гроши свои вложивший в жилье.
Это была блестящая речь в защиту Гулиа. И она произвела впечатление на комиссию. В общем Гулиа не заклеймили как владельца недвижимого имущества. Мать наша говаривала:
— Твои товарищи, Дмитрий, домов не строили, горя не хлебали, в долги не влезали. И налогов не платят, но живут в хороших квартирах, им бесплатно даже стекла окопные вставляют. А ты? Думай о крыше, крась двери и полы, подавай декларации в финотдел. Говорила же я тебе: не нужен дом!
Отец мрачно покачивал головой: разве женщина разбирается в таких вопросах? Свои гонорары он тратил на ремонт дома. В 1939 году расширил квартиру в сторону улицы, завершив, по существу, постройку, начатую еще в 1911 году. У нас не было приемной, и он страдал от этого («Не можем принять гостей по-настоящему»), Приемная, она же кабинет, получилась просторной, светлой. Однако отец мечтал о «виде на море». Третий этаж, несомненно, открыл бы чудесный вид. Эти мечты, высказанные вслух, сердили Елену Андреевну, которой наши финансовые возможности были известны лучше, чем кому-нибудь. Мы с братом всегда готовы были поддержать «строительную авантюру отца», как выражалась паша мать. И сестра Таня оказалась горазда на всякие строительства. Таким образом, мать оставалась явно в меньшинстве. В 1957 году отцу отвели замечательный участок в Агудзере. Гулиа был стар, но душа не выдержала, и мы снова — в который раз! — пустились в строительные дела.
— У вас протекает крыша! — корила мать. — Лучше бы крышу починили!
— Мы построим дом по последней моде, — успокаивали мы.
Я начертил проект дома. Сестру «назначили» прорабом. Мне надо было возвращаться в Москву. Перед тем как отбыть восвояси, я написал лозунг: «Сдадим дачу родителям в срок!» Повесил лозунг у изголовья сестры — и улетел. На ее долю выпали огромные хлопоты. Константин Симонов пошучивал над Татьяной Дмитриевной: «Я считаю, что вы работаете в педагогическом институте не совсем по своей специальности. Я бы вас назначил руководителем крупной строительной организации». Дом был построен в несколько месяцев, и родители поселились в нем весной 1958 года. Одним словом, Гулиа обладал замечательным даром усложнять свою жизнь различными хлопотами. Он все время подумывал о том, что бы еще сделать. Может, мезонин в агудзерском доме?
— И ты будешь как на маяке, — говорила мать.
Жил он, почти не вылезая из долгов. Но кто, какой гость — ближний или дальний — мог заметить, глядя на стол, что хозяин в затруднительном денежном положении? Напротив, чем больше бывали долги, тем радушнее и щедрее принимали гостей. Я не знаю, действовала ли в этом случае знаменитая заповедь «Рука дающая не оскудеет». Скорее всего абхазское неисчерпаемое гостеприимство.
В 1935 году Дмитрий Гулиа издал, на мой взгляд, любопытную книжку «Сухум не Диоскурия». Определенность заголовка не оставляет сомнений в направленности этого научного труда. К этому времени в Сухуме уже была почти полностью проложена канализация. Город перерыли вдоль и поперек на значительную глубину. Но, увы! — никаких остатков древнего исполина Диоскурии не обнаружили. Впервые отец затронул проблему Диоскурии в 1923 году. Тогда он выступил в Абхазском научном обществе с докладом об этой «черноморской столице» древности. Он решительно не соглашался с теми, кто говорил: «Диоскурия стояла здесь, на месте нынешнего Сухума». Что же служило доказательством? Они говорили: во-первых, бухта…
Гулиа отвечал им:
— Море энергично размывает берег. Это случается и на наших глазах. Это не доказательство.
Его оппоненты утверждали: если не здесь, то рядом, между устьями рек Басла и Килашур.
— Несостоятельный довод, — отвечал Гулиа. — Если уж говорить «рядом», то идите за Килашурскую стену и там ищите город. Эта стена могла защищать только великую Диоскурию.
В самом деле, Килашурская, или Великая Абхазская, стена (ее начало — у устья реки Килашур) уходит в горы, на север, затем поворачивает на юго-восток и снова спускается к морю недалеко от устья реки Ингур. Путь этой стены на местности был детально прослежен покойным Иосифом Адзинба, долгое время охранявшим исторические памятники Абхазии. Он говорил мне: «Стена проходит по стратегически важным местам. Через равные промежутки стоят башни. Она, несомненно, строилась для обороны чего-то, что находилось между стеной и морем». Вполне естественно, на мой взгляд, предположить, что Диоскурия находилась под защитой этой стены, если только стену возвели до рождества Христова. Профессор Грэн утверждал в разговоре со мной, что стена построена в пятом веке нашей эры и что она тянется до Дербента, рассекая Кавказ надвое.