***
Среди большого менделеевского литературного наследства внимание исследователя, несомненно, привлечет и томик его «Заветных мыслей». Полуслепой старик Менделеев незадолго до смерти диктовал их своему секретарю.
В предисловии к этой книге он писал:
«Всегда мне нравился и верным казался чисто русский завет Тютчева:
Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои! Пускай в душевной глубине И всходят и зайдут оне, Как звезды ясные в ночи: Любуйся ими и молчи…
Но когда кончается седьмой десяток, когда мечтательность молодости и казавшаяся определенною решимость зрелых годов переварились в котле жизненного опыта, когда слышишь кругом или только нерешительный шопот, или открытый призыв к мистическому личному успокоению, от которого будут лишь гибельные потрясения, и когда в сознании выступает неизбежная необходимость и полная естественность прошлых и предстоящих постепенных, но решительных перемен, тогда стараешься забыть, что:
«Мысль изреченная есть ложь», тогда накипевшее рвется наружу, боишься согрешить замалчиванием и требуется писать «Заветные мысли». Успею ли и сумею ли только их выразить?..»
По свидетельству всех своих близких, Менделеев часто обращался к строкам «Silentium», но никогда им не следовал. Он повторял себе тютчевское «Молчи» под влиянием житейских разочарований, и не мог молчать.
Его «Заветные мысли» читаются сейчас, как читались бы записки потерпевшего крушение мореплавателя, приплывшие в запечатанной бутылке из далекого и чуждого мира. Одни строки стерлись от времени, иные потеряли ясное звучание. К отдельным страницам чуткий исследователь должен еще будет подобрать объяснительный ключ. Ведь Менделеев «Заветных мыслей» нисколько не отошел от злобы дня своего времени. Здесь тот же самый Менделеев, которого мы уже немного знаем по «Толковому тарифу», по столкновениям с Нобелем, по путешествию в Америку и в Донецкий бассейн. Здесь Менделеев, который усматривал в революции лишь разрушение и не видел, что с ломки старого начинается созидание нового. Капитал для него и здесь не средство эксплоатации человека человеком, не форма присвоения прибавочной стоимости, а «форма сбережения народного труда». Словом, в «Заветных мыслях» нисколько не ослабело напряжение противоречий между ограниченностью мировоззрения ученого и стихийным стремлением его вырваться за рамки того общественного устройства, которое казалось ему незыблемым.
Среди любимых менделеевских уж подлинно «заветных» мыслей, разбросанных по разным его сочинениям, повторяющихся в пересказах то здесь, то там, больше всего запоминаются спорные и противоречивые его высказывания о труде. Из «Писем о заводах» набросок его рассуждений о труде и работе перешел в «Толковый тариф» и был пересказан в книгах «К познанию России» и «Заветные мысли». Первое впечатление от этого своеобразного социологического этюда, которым он, повторяя его неоднократно, видимо, дорожил,-словно из нагромождения чуждых звуков донесшейся издалека музыки неожиданно выделилась бесконечно родная, знакомая с детства мелодия, – но нет, это не она, это лишь напоминание о ней… Это тема труда.
Самого Менделеева постоянно переполняла радость труда и творчества. Ему всегда мучительно хотелось высказать ее, передать ее ощущение другим. Но лишь немногие могли ее разделить. Жизнь сковывала его намерения. Тогда он отделил свою мечту о труде от действительности капитализма, и мечта вдруг преобразилась, заиграла невиданными красками. Он придумал назвать подневольный, унылый, тягостный, бескрылый труд в капиталистическом мире – труд как проклятие жизни – «работой». А любимое им слово «труд» оставить за тем трудом, которым жил сам, мечтой прорываясь в будущее, – трудом свободным, творческим, окрыленным служением народу. Вот некоторые из его изречений на эту тему, смысл которых понятен только при таком разделении понятий:
«Работа утомляет – труд возбуждает».
«Главное в труде – отсутствие неизбежной необходимости… к работе можно принудить, к труду же люди приучаются только по мере развития самосознания, разумности и воли».
«Постепенно, хотя и неуклонно… труд становится полной общей необходимостью, и для меня несомненно, что придет время, когда нетрудящиеся не будут в состоянии прожить, хотя до этого, конечно, ныне очень далеко».
«Работа труда не понимает, его результаты берет, но кичится материальным своим достоинством; труд… определяет то, этикой проповедуемое, смирение, которое даже при мене говорит: «бери, если хочешь и нравится тебе, взамен своего мое, я ничего от тебя не требую».
«Все яснее и яснее будет надобность в обществе именно труда, и все менее и менее будет доставать для прожития одной работы».
«Работа может быть страдою, труд же есть наслаждение, полнота жизни…»
Но о каком труде говорил здесь Менделеев?
О труде морозовских ткачих или тартальщиков на нобелевских нефтяных промыслах, о мартенщиках Гужона или о доменщиках Юза, или, может быть, о труде оглохших клепальщиков на верфях Путилова? Нет, об этом подъяремном, мучительном, калечащем душу и тело труде Менделеев говорил как о «работе». А то, что он называл «трудом», при капитализме было мечтой, осуществимой разве только для одиночек. Только мы знаем труд подлинно свободный. Это – труд социализма, труд коммунизма, вдохновенный творческий труд, плоды которого принадлежат народу. Это тот труд осуществленной мечты, который, как сказал величайший человек нашего времени, вождь трудящихся И. В. Сталин, в первой социалистической стране – Советском Союзе – превратился в «дело чести, в дело славы, в дело доблести и геройства».
О том, какое впечатление произвело на Менделеева «Кровавое воскресенье» – 9 января 1905 года, так рассказывает его жена:
«Когда началось шествие во главе с Гапоном к Зимнему дворцу, несметные толпы наводнили не только те улицы, по которым проходило шествие, но и все соседние. Все ходили бледнее и тревожные. У нас в Палате было то же, что
и везде,-ожидание и тревога. Дети сидели дома. Вдруг Дмитрий Иванович, который в последние годы буквально никуда не ездил, зовет служителя Михайлу и посылает его за каретой. Он был в таком состоянии, что спрашивать его ни о чем нельзя было. Карету подали. Дмитрий Иванович простился с нами и уехал с Михайлой «куда-то». Только через шесть часов они возвратились – шесть часов наших мучений. Михайла рассказывал, как их нигде не пропускали, и они кружили по разным глухим местам, чтобы пробраться к дому Витте на Каменноостровском проспекте. Витте был дома и принял Дмитрия Ивановича. Возвратясь домой, бледный, молчаливый, он снял в кабинете портрет Витте и поставил его на пол к стенке (с тем, чтобы убрать его совсем) и сказал: «Никогда не говорите мне больше об этом человеке»[80]. Разочарования множились…
В первой половине января 1907 года Менделеев принимал в Палате мер и весов нового министра торговли и промышленности Философова. Дмитрий Иванович сам показывал ему все в Палате и при этом простудился.
Н. Я. Капустина-Губкина рассказывала в своих воспоминаниях о последних часах жизни Дмитрия Ивановича со слов его сестры Марии Ивановны Поповой, которая приехала навестить великого ученого, узнав о его болезни.
«Я вошла к нему, – рассказывала она,-он сидит у себя в кабинете бледный, страшный. Перо в руке.
Ну что, Митенька, хвораешь? Лег бы ты, – сказала она.
Ничего, ничего… Кури, Машенька, – и он протянул ей папиросы.
Боюсь я курить у тебя, вредно тебе.
Я и сам покурю…-и закурил. А перо в руке…
Она зашла потом к нему еще раз и опять видит:
едва сидит, и перо в руке».
Это перо в руке – точно ружье у солдата, смертельно раненного, но остающегося на своем посту до смены.