Корэунов ожесточенно поскреб затылок и, сатанея от злости, сказал:
— Да дом его здесь, понимаете?.. Родина, значит… Тянет его сюда… Собачонка и та к своей избе льнет…
Взводный снова помолчал.
— Не разжалобите, — тихо произнес он, — не старайтесь. — И, обращаясь ко мне, добавил: — Как стемнеет, переселяйтесь вместе с отделением Корзунова в первый блиндаж… Там посуше да и понадежнее… Понадоблюсь — буду у командира роты.
Утром, чуть свет, взводный пришел в наше новое жилище вместе с Митькой.
На Митьке был надет неизменный рваный ватник, а под ним виднелась темная сатиновая рубаха с расстегнутым воротом.
Митька стоял посреди блиндажа и, наклонив голову, смотрел на нас угрюмо, исподлобья, словно собирался боднуть.
Взводный уселся на нары, подвинул ногой ящик из-под патронов и сказал:
— Ну-с, садись. Будем знакомиться. Как звать?
Митька молчал.
— Да Митькой его звать, — пояснил Галкин. — Известное дело…
Митька еще больше насупился и с чувством собственного достоинства произнес:
— Не Митька, а Дмитрий Петрович… Варинцов!
Пряча улыбку, взводный спросил:
— А ты знаешь, Дмитрий Петрович, что детям здесь нельзя жить? Передний край…
— Знаю… Слыхал…
— А почему нарушаешь?
Митька пожал плечами.
— Кто-нибудь из родных есть?
— А у него нет никого, — снова встрял дошлый Галкин, — бобылем живет, один…
Взводный внимательно посмотрел на Митьку и спросил:
— А где мать… отец?
Большие карие глаза Митьки потемнели, в них появилось нечто похожее на тоску, но он тут же овладел собой и сердито буркнул:
— Пристали… Где да что! Батьку еще в августе стропилами придавило… Снаряд в избу угодил… Тут за сараем и похоронил. А маманю не знаю… Родила меня да померла…
Взводный помрачнел, затянулся самокруткой и тихо сказал:
— Ты Галкина пугал?
Митя шмыгнул носом и, глянув исподлобья на Галкина, медленно протянул:
— Не пугал я… Бинты сматывал, больно было… присохли… А ему, старому, все надо… Подсматривает везде… Будто и подпол его!..
— А почему, Митяй, у тебя все руки в бинтах? — участливо спросил Корзунов. — Никак кошек ловил?
Митька упрятал руки между колен и ухмыльнулся.
— В пулеметчики не берут, — с обидой в голосе сказал он, — от пушек гоняют… Вот я и тренируюсь перевязывать… Авось, медсестрой или медбратом возьмут…
Корзунов засмеялся и неожиданно спросил:
— А не ты ли, медбратик хороший, увел мои рукавицы?
— Я, — тихо ответил Митя.
— А может, и монтерские когти спер?
— А кто же…
— И трос?!
— А может, ты, яко архангел Гавриил, и «бешеного фрица» с неба свалил, а? — ехидно заметил Галкин и с победоносным видом оглядел всех нас.
— Я, — совершенно спокойно ответил Митя. — А кто же?
Все загоготали, а взводный покачал головой и сказал:
— Ну знаешь, батенька!
— Ох и свистун! — возмутился Галкин. — Спустить бы тебе штаны, вот что!
Глаза у Митьки заблестели, он обиженно засопел носом и протянул:
— Я никогда не вру…
— Мне даже совестно за тебя, — пробасил Корзунов. — Мюнхаузен ты, вот кто!
Митька побледнел и, неожиданно отшвырнув в сторону патронный ящик, вцепился в Корзунова.
— Сам ты… — запнулся он. — Мю… Мюнхазен! Фриц поганый!
Корзунов с трудом оторвал от себя Митьку и, поглаживая шею, смущенно произнес:
— Ну и петух! Чуть глотку не сломал…
Взводный громко засмеялся и сказал:
— Э, да ты, Дмитрий Петрович, оказывается, и не читал про этого барона-вральмана! Перепутал веселого фантазера с фашистом… Нехорошо! Вот отведут тебя в штаб — там у тебя будет время просветиться…
В этот день немцы вели себя как-то странно: притихли, ни одного выстрела, словно и нет их вовсе.
— Ох, не к добру это! — по-стариковски ворчал Галкин.
К вечеру мы гуськом потащились обратно в свой блиндаж с запавшими от усталости и голода глазами. На ВПУ оставались на внутренних работах только электрики и техники-монтажники.
Из блиндажа непривычно тянуло теплом и — совсем невероятно! — пахло горячим хлебом.
Мы ошалело переглядывались, не понимая, что бы это могло значить. Наконец я отворил дверь.
Посреди блиндажа были наставлены патронные ящики, а поверх них резала глаза совершенно белая простыня! За этим самодельным столом восседал, точно падишах, Митька, а около него суетился сержант Корзунов.
С Корзуновым тоже происходило нечто странное. Он величал Митьку Дмитрием Петровичем и без обычной подковырки, на что был мастером отменным.