Он вернулся в семью Трескина, где жил после разрыва с дядей, и тут немедленно же было решено отвезти его в Грунец на лоно природы. Сам старик Трескин, горячо любивший Писарева, сопровождал его в деревню.
Вот, заметим кстати, еще одно доказательство безусловной искренности натуры Писарева и того очарования, которое он производил на окружающих своей правдивой смелостью. Старик Трескин принадлежал к числу последних могикан отживавшего поколения. Он был из тех цельных, железных характеров, которые почти вывелись в нашем дряблом поколении, страдающем и бледностью мысли, и вялостью воли. Он обладал серьезным, самостоятельно приобретенным научным образованием, страстной любознательностью, не исчезнувшей даже в глубокой старости, любовью к чтению и колоссальной памятью. Одной из преобладающих черт его натуры была суровая, щепетильная честность, благодаря которой он не раз наживал себе врагов и восстанавливал против себя сильных мира сего. Закончив свою служебную карьеру и засев в своей квартире, как медведь в берлоге, старик мог с гордостью сказать себе и детям, что ни разу не покривил душою и не склонял своей гордой головы перед неправдой. Все в нем было сильно и крупно, все порывисто и неожиданно; самодур и деспот в семье, гнувший на колена все ему подвластное, заставлявший трепетать каждого, кто подходил к нему, – словом, честный “николаевец” – он, однако, был способен и на нежность, и на великодушие. Писарев как-то приглянулся ему. Старик увидел в нем ту же цельность и прямоту натуры, ту же готовность резать правду, не обращая внимания на сторонние соображения. Среди безгласной, вечно испуганной семьи Писарев один смело возвышал голос, не уступал старику ни шагу, грызся с ним зуб за зуб и спорил совершенно как с равным. Первое время старик с непривычки свирепо сдвигал брови и сверкал глазами, выслушивая возражения, но молодая искренность Писарева одолела, и “лютый зверь укротился…”
Возвращаюсь к рассказу. Воскресшего из мертвых Писарева встретили в деревне с распростертыми объятиями, и здесь, среди ласки и внимания, на подножном корму больная душа быстро поправлялась. Все старое проснулось с новой и большей силой, как после грозы, – проснулась любовь к кузине, проснулась страстная потребность труда.
Обновленная душа жаждала красоты и наслаждения. Этот период времени был для него моментом самого страстного увлечения эстетикой: он зачитывался вдохновенными статьями Белинского, немецкими эстетиками и проникся особенно нежной любовью к А. Майкову, в котором особенно ценил проповедь гармонического наслаждения жизнью. Перед нами чистый эпикуреец, желавший дышать полной грудью и умевший дышать ею.
Он переводил “Мессиаду” Клопштока, но уже и в это время любимым его поэтом был Гейне – привязанность, навсегда сохранившаяся у Писарева. “Атта Троль” переведена им.
Как бы желая подавить его избытком счастья, и судьба в это же блаженное время 1860 года написала целую идиллическую главу его романа. Кузина наконец милостиво согласилась принять его предложение, и Писарев был твердо убежден, что теперь-то он будет полным обладателем своего сокровища.
Кузину он любил до обожания, со всем пылом первой страсти, восторгался каждым ее движением, видел откровение в каждом ее слове, а ее маленький, только что появившийся, рассказец провозгласил перлом искусства и эпохой в русской литературе.
Немудрено, что будущее рисовалось в самом радужном свете. Твердо убежденный, что все его переводы оценятся на вес золота, он не видел никаких материальных препятствий к женитьбе тотчас же по окончании курса, т. е. осенью 1861 года. Далее, рассчитывая зарабатывать вместе с будущей женой литературным трудом много… очень много, он видел уже себя богатым человеком, мечтал выкупить милое Знаменское, где родился, проводить в нем лето, как в увеселительном замке, выстроив там предварительно новый, изящный дом, для которого Раиса даже рисовала планы, а зимой – жить в Петербурге, окружив себя всевозможным комфортом и самыми утонченными эстетическими наслаждениями. Он мечтал сгруппировать в своем салоне цвет мыслящей аристократии, мечтал видеть центром, душой этого избранного кружка, светилом первой величины – свою жену, которая, разумеется, займет первое место в литературе… Гражданская струна еще не просыпалась в нем, и вместо нее перед нами – ликования интеллигентного эстетика.
После здорового летнего отдыха Писарев задумал серьезно заняться литературой. “Рассвет”, заканчивавший в скромной безвестности свое литературное поприще, оказывался сферой слишком тесной для развившегося и окрепшего молодого дарования. Писарев обратился к Е. Тур, издававшей в то время “Русскую речь”, прочел ей несколько отрывков из своего разбора произведений Марко Вовчка и сообщил сущность своего литературного и гражданского миросозерцания. Талантливая писательница и умная женщина сумела оценить яркое дарование и сильный, живой ум Писарева, но сотрудничество его отклонила, найдя, что “юноша” слишком увлекается культом красоты и чистого искусства в своем наивном эгоизме и не признает, кроме личных, никаких других интересов в окружающей жизни. На прощание она предсказала ему скорый умственный переворот и плодотворную деятельность. Впоследствии Писарев с улыбкой вспоминал свое свидание с Тур, – пока же неудача нисколько не смутила его. Он крепко верил в свои силы и, имея в кармане свои переводы, а в сердце сознание, что кузина любит его, отважно и бодро смотрел вперед.
Дух времени и голос природы потянули его к журналистике. Припомним, что делалось тогда в этой области.
Еще никогда не бывало в России такой массы листков, газет и журналов, какая явилась в 1856–1858 гг. Издания появлялись, как грибы, хотя точнее было бы сказать, как водяные пузыри в дождь, потому что как много их появлялось, так же много и исчезало. Одними объявлениями об изданиях можно было бы оклеить башню московского Ивана Великого. Издания были всевозможных фасонов, размеров и направлений, большие и малые, дешевые и дорогие, серьезные и юмористические, литературные и научные, политические и вовсе не политические. Появлялись даже летучие уличные листки. Вся печать, вместе с официальной, доходила до 250 изданий.
Главными местами изданий, как и главными очагами русской мысли, были Москва и Петербург. Петербургские издания следили преимущественно за интересами дня, за тем, что делалось в русском мире, за вопросами, которые намечались и разрешались. Петербургская печать была передовым и главным боевым полком. Она стремилась руководить, и не одним общественным мнением, а ставила иногда вопросы, если и не опережавшие правительственную мысль, то пытавшиеся расчистить ей путь и, действительно, расчищавшие его. Москва больше теоретизировала и углублялась в основы русского духа. Как только явилась большая свобода и повеяло духом перемен, Москва принялась издавать славянофильские и полуславянофильские органы, объявила войну истории Запада и Петру Великому (конечно, вместе с Петербургом), и в поддержку “Русской беседе” Кошелева явился “Парус” Ив. Аксакова. Но та же Москва создала и солидный орган на западноевропейской “подкладке”, “Русский вестник”, основанный в 1856 году в умеренно либеральном направлении и сразу завоевавший популярность интересом и дельностью содержания. В Москве же издавался тогда критический журнал “Московское обозрение”, в котором участвовали только безымянные сотрудники, поставившие себе задачей полную свободу и независимость от авторитетов. Но духовный центр был не в сердце России, а в ее голове – в Петербурге, где начал издаваться и занял первое среди журналов место “Современник”. За “Современником” стояли “Отечественные записки” и “Библиотека для чтения”. Петербург не уступил Москве, а превзошел ее обилием и разнообразием новых органов. В Петербурге явился “Экономический указатель”, проповедовавший свободу торговли, неограниченную конкуренцию и личную земельную собственность; “Искра”, юмористический и сатирический журнал, основанный В. Курочкиным с целой компанией поэтов и юмористов; “Русский дневник” Павла Мельникова, а в 1858 г. “Русское слово” графа Кушелева.