И в том, как он сказал это и как посмотрел на него, и даже в голосе Патрикеева Полозов вдруг увидел себя — нет, не таким, как он есть, а будто в кривом зеркале, когда лицо растянуто вверх и вниз, тонкая шея криво тянется к разбухшему, укороченному туловищу, а ноги исчезли вовсе.
Полозов почувствовал, как стал заливаться краской — медленно, сначала шея; потом краска поползла к щекам, вспыхнули уши, совсем как в детстве когда-то…
«Спокойно, спокойно», — сказал себе Полозов, прислушиваясь к мягким, глухим толчкам злобы.
— Почему же! — Полозов ткнул криво дымящую сигарету в пепельницу и встал. — Собирай цехком.
— А может… — Патрикеев все-таки кивнул на круглые электрические часы над дверью: большая стрелка звучно перескочила еще на одно деление.
— Подождут, — сказал Полозов и вышел из кабинета.
Он шел, рассматривая вдавленные в торцовый, навечно промасленный пол цеха маленькие серпики стружки, и вспомнил почему-то, как шел он здесь с Николаем Гавриловичем — это было в первый день вступления Полозова в должность — и как тот говорил: «Вот и все твое хозяйство, Ванюша. Кто его знает, большое оно или маленькое. Захочешь, по твоей воле таким маленьким станет, что даже делать будет нечего, хоть сохни от скуки. А захочешь, сможешь — нырнешь в него на всю жизнь. — Тут Николай Гаврилович засмеялся тоненьким смехом, и Полозов неожиданно увидел, что Николай Гаврилович уже глубокий старик. — Нырнешь, и вынырнуть не сможешь уже!»
Полозов подошел к ларечку, втиснутому между раздевалок.
— Сигареты, пожалуйста.
— Иван Иваныч, я к вам. — Антонина, кладовщица, протянула ему листочек, вырванный из школьной тетради.
Полозов пробежал глазами заявление.
— Опять родственников хоронишь? — усмехнулся. — Договорились же, оставь их в покое! — Но заявление подписал.
И от ясной простоты этого маленького дела, на которое он раньше не обратил бы внимания, не заметил бы, не задержал в памяти, от веселого и открытого взгляда Антонины, от того, как быстро и легко пошла она по проходу, улыбаясь и оглядываясь на него, у Полозова вдруг появилось чувство своей нужности, необходимости, обязательности в цехе, хотя все и шло своим чередом — работали станки, ремонтники неподалеку, слушаясь негромкой команды Огурцова, ставили заднюю бабку на станок, мимо которого утром проходил Полозов; проехал мальчишка-автокарщик, таща за собой еще две тележки — выдумка Кожемякина, — груженные горячими еще после термички деталями; прошел в раздевалку, вытирая руки ветошью, Алька Огурцов.
Полозов взглянул на часы. Да, все правильно. Как несовершеннолетний, Алька должен уходить на два часа раньше.
Иван Иванович взял сигареты и зашагал по проходу, размеченному рядами толстых, чуть не в обхват, чугунных колонн — опор, вслушиваясь и удивляясь этому незнакомому, но удивительно захватывающему и даже немножко торжественному чувству.
До цехкома еще минут пять, прикинул Полозов, и, выйдя во двор, зашагал, придерживаясь теневой стороны — все-таки не так душно, разглядывая мрачноватые старые цеха, украшенные поблекшими уже плакатами.
За углом, пристроившись под тощей акацией, увешанной гроздьями чуть желтеющих стручков, сидел Саша, бригадир ремонтников, и его старший сын, работавший у Кожемякина. Полозов остановился — так непохожи они были: рядом с Сашей, маленьким, в промасленной навсегда спецовочке и старой кепке с пятнами ржавчины, сын казался очень большим — впрочем, он и был такой: белокурый и крепкозубый парень с сильной, литой шеей, схваченной воротником легкой рубашки.
— Пока ты, батя, собираешься, и день пройдет. — Парень засмеялся и легко, одним движением, поднялся с проржавевшей двутавровой балки, на которой они сидели, подстелив газету.
«Да, — подумал Полозов, снова взглянув на часы. — Так и день пройдет. Да, собственно, и прошел уже». — И быстро зашагал к цеху, подумав вдруг, что до дурацкой, круглой, хоть туда, хоть обратно читай, даты «55» осталось не три дня, а два.
Рисунки Анатолия Смирнова