Оказалось, что умение быстро считать там ценилось важнее внешних данных, а закручивать спин и делать шафл можно научить и обезьяну — это я не применительно к себе, а пересказываю Драгана, одного из менеджеров, владеющего великим и могучим далеко не идеально. Драган был из Сербии; у нас вообще среди менеджерского состава русской была только Нина, дама стальной выдержки лет эдак сорока с хвостиком, владевшая пятью иностранными и малой долей в игорном нашем бизнесе.
Тейбл-тест я сдал одним из лучших, и это с учетом того, что мне срезали баллы за шафл: красиво и аккуратно тасовать колоду своими большими руками я научился далеко не сразу, тянул углы карт слишком сильно, слишком резко отпускал. Но ничего, время показало, что лысый черт Драган (лысый — это в прямом смысле, голова у него, как рулеточный шарик, круглая, гладкая и бледная) полностью прав — всему можно научиться.
Насчет внешности: может показаться, что я комплексую. Одно время так оно и было — а излишне пухл я еще с пеленок — затем как-то обвыкся. Ма, тонкая во всех смыслах и эмоциональная натура, разрывалась между желанием не выпускать меня с диеты и: "Ребенок должен нормально питаться".
В конечном итоге па, не выдержав мамулиных переживаний, отвел меня в секцию бокса. Самолично.
Чтобы понять всю масштабность события, надо знать, каким был па: петербургский интеллигент старой закалки, заведующий кафедрой математической лингвистики, чопорный, дотошный и умный. Па носил трость и пенсне, его манжеты и воротничок всегда были кипенно-белы. Я точно знаю, что в гардеробе, помимо костюмов, белья и сорочек, имелись фрак и цилиндр. Он не переносил резких запахов и громких возгласов. Находил поговорку на любое событие (а ма любила сыпать цитатами, так что детство мое можно смело назвать специфичным).
И па за руку привел меня учиться боксировать. В здоровом теле — здоровый вес… то есть дух, так что четыре года я добросовестно отзанимался. Никаких успехов не достиг, чего уж там, зато изрядную часть жира потерял, вместо этого набрал массы мышечной. На весах это были все те же сто двадцать (при метре девяноста роста), что вгоняло в тоску ма.
Как обращались ко мне сверстники: "Андрей — похудей, Андрей — будь храбрей", — так и продолжали, да и в других определениях не стеснялись. Меня воспитали решать конфликты словом, миром, в крайнем случае игнорированием, потому постановка удара не повлияла на мои отношения с одноклассниками. Они считали меня тюфяком и зубрилой, я их — назойливыми мухами.
Что до лица — от родителей мне достался вполне себе "фэйс".
— За что шницелю такие глазищи с ресничищами? — помнится, незадолго до выпуска стенала, тыча в меня пальцем Лена из параллельного. — Тушь-удлинитель, три слоя — а у этого длиньше. И сам-то русый, откуда вот ему это?
Я тогда молчал, представляя, как на "длиньше" поджали бы губы ма и па, синхронно. Наследственность у меня хорошая, оба родителя выделялись породистой, правильной красотой. Как ма хороша на снимках в молодости — любая модель обзавидуется, куда там мослатой Ленке. И густые темные ресницы, и глаза янтарные мне достались от ма. Линия бровей — та от па, высокий лоб и подбородок с ямочкой — от него же. Фамильное сходство исключает подмену в роддоме, а в кого я удался телосложением — загадка. И да, мое к родителям обращение — не от манерности, а настойчивая просьба самих предков. Мне не сложно, им приятно.
Как-то до переезда мне попалась на глаза шкатулка, в ней ма хранила письма — многое мир потерял с уходом от чернильной переписки к цифровой! — от родителя. "А в глазах цвета осени искры юного пламени", — начиналось письмо. Я не стал читать дальше, это как подглядывать в окошко времени.
Так, думаю, представление тогдашнего Андрея Бельского можно считать состоявшимся. Можно, правда, повспоминать, как год работы в казино отразился на моем характере, но после бокса я новых ругательств не услышал, к оскорблениям со стороны игроков (о, они это любят!) меня подготовила школа, а что до прочего: главным для меня изменением стало появление друзей. Но про них я еще напишу, и не раз, а в то утро, завертевшее мою жизнь вечной огненной круговертью, я возвращался домой в одиночестве. Взял дополнительную ночь, а с другой ночной сменой внерабочее общение у меня было не глубже: "Привет всем! Пока всем".
Был июнь. Совсем раннее утро — шести еще не было — ночь с четверга на пятницу прошла "порожняком", меня и половину смены отправили по домам пораньше. Я топал пешочком по холодку. Маршрутки еще не ходили, а ловить частников, когда никуда не торопишься — ну их, лучше ноги размять. А что меня дернуло срезать дорогу, пройдя дворами да гаражами — этого я и за двадцать лет понять не смог. Я не хожу этим маршрутом, да что говорить, когда я с тротуара свернул, даже не был уверен, что пройду там насквозь.