Ее упорство раздражало и порой злило.
— Бесчувственная ты, — горячился Леон, — я к тебе всей душой, а ты играешь, забавляешься. Злая кокетка, вот ты кто. Не любишь, и пусть. Не хочешь — уйду. Звать будешь — не услышу, кричать — не вернусь.
— И кричать не стану, — ласково усмехнулась девушка, — бровью поведу — и придешь, слово скажу — прибежишь. А нет — разве тогда любовь?
— У, насмешница! — беззлобно сказал Леон, не в силах расстаться с нею. Обида и нежность скрутили его по рукам и ногам. Перед ним была совсем другая Таня, которой не знал раньше и которую любил еще больше.
— Ну, иди, Леон, иди! — поддразнивая, торопила она Самохина.
Все в нем вдруг закипело, и, рванувшись к Тане, Леон крепко сжал ее в объятиях, стал жарко целовать в глаза, в губы, в шею. На какой-то миг ему даже показалось, будто она вовсе не противилась его ласкам. Потом, вырвавшись, остановилась, улыбнулась и, посмотрев на него горячими влюбленными глазами, со всех ног бросилась прочь.
С тех пор он любил ее еще больше пылко и нежно, любил, во многом упорствуя и все же во всем ей уступая. А она как-то умела провести невидимую черту, за которой все еще оставалась недоступной.
А с Олей вышло нехорошо. Случайная встреча, случайное увлечение. Она захватила его своей горячей порывистостью, и Леон не устоял. Нет, она не пробудила в нем сильного чувства, да и, кроме той встречи в лесу, ничего у них не было. Просто порыв, может, яркий и сильный, но порыв, чем-то похожий на вспышку молнии. Почему же он тогда не написал обо всем Тане, зачем откладывал? Вот теперь бы и не нужно было никакого объяснения.
— Так как же, Леон, а? — после длительной паузы повторила Таня. — Всего можешь не пересказывать: здесь только что был Яков.
«Ах, вот она о чем», — обрадовался и рассердился Самохин.
— Опередил, значит, — сухо усмехнулся он. — А не сказал, как друга в яму толкал?
— Неправда!
— Сам слышал, — задохнулся Леон.
— С ним и Березин был. Говорит, если бы не Яков, тебя исключили бы.
— Березин? Не знаю.
— Тогда и не выдумывай.
Посидели молча.
— Что же будешь делать?
— Известно что, воевать. Махну в другой полк, еще покажу себя.
— В своем боишься?
— Чего бояться? В чужом легче.
— А думаешь, легче — лучше?
— Не знаю, Танюша. Знаю, искуплю вину. Не все ли равно где.
— Нет, Леон.
— Я, Танечка, не такой уж плохой, как ты думаешь.
— И не такой уж хороший, как тебе кажется самому.
— Пусть так. Но я хочу быть лучше — вот главное. Кто хочет — тот добьется. Знаю, без строгости в партии нельзя. Наказали — за дело, значит. Учту. Я ведь машинист, Танечка. Ведешь, бывало, состав, а тебе раз — красный свет: сразу стоп, дальше нельзя, опасно! Вот и сейчас передо мной тоже красный свет зажгли. Стоп, опасно!
Таня задумалась, еще и еще пригляделась к Леону. Есть же в нем сила, есть задор, есть чистая душа, за что и полюбила его в свое время. И вот снова сидит она с человеком, который ей сделал очень больно. Уговаривает его, успокаивает, хочет сделать ему лучше. Почему так? Ведь ей казалось, он уже вытеснен из ее сердца. Встать и уйти? Пусть его мучится, и что ей до него! Но как же все-таки случилось, что он споткнулся и, упав, чуть не разбился? И не она ли вместе с ним и другими в ответе за это? Нет, ей нельзя уйти, она сильная! А может, все оттого, что она еще любит? Тогда что такое любовь? Или любовь в том и есть, что ты навек в ответе за любимого человека?
Девушка будто очнулась, когда Леон тронул ее за руку:
— Ты меня прости, Танюша, за то… прости, когда тебя несли раненую…
Таня вздрогнула и отшатнулась.
— Смотри, Леон, — тихо и взволнованно сказала она, указывая прямо перед собой. — Красный свет.
Вдали на дороге Леон увидел человека с красным фонарем, видно, регулировщика.
— Хорошо, Танечка, пусть так. Но ты знаешь, за красным дают зеленый.
— Если минует опасность, — еще тише отозвалась Таня. — А наш путь сильно разрушен тобой. Сильно, Леон.
Возразить ему было нечего.
Наутро Самохин явился к Жарову. Комбат ждал его. И то, что Самохин пришел без вызова, Жаров считал хорошим предзнаменованием: значит, душа горит и руки требуют дела. «Осунулся, однако, парень, — глядя на побледневшее лицо Самохина, подумал комбат, — значит, на пользу пошло. Поддержать его надо в трудную минуту». Но заговорил Жаров строго и официально:
— С чем пришел?
— Без дела сижу, товарищ капитан. Мука!
— Этим не удивишь, Самохин. А душой еще не день и не два переболеешь. Ничего просто не проходит. Хоть тебя и наказали крепко, но и простили многое. А теперь, чтобы перед людьми очиститься и веру в себя вернуть, тебе горы своротить нужно. А может, и родиться заново. Есть силы — начинай, нет — сразу скажи.