Юссон встал. Он старался двигаться бесшумно, словно опасался разбудить некую злую силу, призвавшую их обоих в это место. Однако Северина еще не получила той гарантии, которая только и могла вернуть ее к жизни.
– Минутку, еще одну минутку, – взмолилась она.
Ее страстная мольба вновь покрыла рябью чувствительные веки Юссона. Вся во власти своей тревоги, она не обратила на это внимания. Она продолжала сидеть на кровати; платье ее от порывистого движения чуть задралось, пальцы судорожно цеплялись за красное покрывало руками.
– Скажите мне… ради Бога… Пьер… он ничего не узнает? – шепотом спросила она.
При всей развращенности Юссона ему и в голову бы не пришла мысль о подобном доносе. И в это роковое мгновение она тоже не прельстила его. Но разве мог он отказаться от этой долгой сладострастной неги, которую предлагала ему сама Северина? Чтобы задержать страдальческое выражение у нее на лице, он сделал уклончивый жест.
И тут же выскочил из комнаты, чувствуя, что не сможет больше ни секунды выдержать принятой им позы, но вместе с тем ему совсем не хотелось лишиться самого нежданного и самого ядовитого из всех сорванных им в этот день плодов.
Северина услышала, как хлопнула тяжелая дверь, ведущая на лестничную площадку. Она вскочила, побежала к госпоже Анаис, схватила ее за руки и стала шептать, как сумасшедшая:
– Я ухожу, я ухожу. Забудьте меня… Если кто-нибудь придет справляться обо мне, вам неизвестно, кто я такая. Если меня заставят вернуться, вы не признаете меня. Каждый месяц вы будете получать по тысяче франков. Вы хотите больше? Нет? Спасибо, госпожа Анаис… Если бы вы только знали…
IX
Почти невозможно описать часы, проведенные Севериной в ожидании Пьера. Нетерпение, с каким она жаждала его увидеть, уравновешивалось столь же сильным страхом. Может быть, он уже знает? Скорее всего, у Юссона есть адрес его клиники, и, выйдя от госпожи Анаис… Северина вспомнила, что Юссон и Пьер состоят в одном спортивном обществе. Конечно, Пьер ходит туда очень редко, но вдруг он пойдет туда именно сегодня?
Паника, достигшая предела, похожа на ревность: и в том, и в другом случае малейшая вероятность превращается для страдающего человека в уверенность. Предположения, одно за другим возникавшие в воспаленном мозгу Северины, тут же превращались в факты. Она не сомневалась, что катастрофа уже произошла. От этого всепоглощающего неразумного страха у Северины с самых первых мгновений ее мученичества возникла и укрепилась, словно какая-то абсолютная истина, уверенность в том, что Юссон все расскажет. Какие принципы, какая мораль смогут его удержать? Разве она уже не испытала на себе ненадежность этих тормозов? Разве не отбросил он всякую снисходительность к ней в их взаимоотношениях, когда признал в ней своего двойника по извращенности? Ну разумеется, он расскажет. Когда? А вот тут все будет зависеть от того беса, которого он носит в себе.
Как она носит своего… Никому, кроме нее, несчастного создания с сухими, воспаленными глазами, не дано измерить глубину того ожесточения и того бессилия, с которыми она размышляла о своем безжалостном сладострастии. Она не испытывала ни угрызений совести, ни даже сожалений. Она слишком явно ощущала в каждом из своих растерянных жестов чью-то нечеловеческую власть, которая перетаскивала ее тело из одной рытвины в другую, каждый раз погружая его все глубже и глубже. И позволь ей судьба заново пройти любой отрезок этой знойной, грязной дороги, она повторила бы все ее этапы. Она чувствовала это, она знала. Так что в своей беспредельной тоске она была лишена даже жгучей сладости раскаяния, даже, например, такого разнообразия, как ненависть к Юссону. Он ведь тоже шел путем, проложенным специально для него какими-то окаянными, смертоносными божествами.
Вот-вот на нее должно было обрушиться чудовищное наказание за проступок, который она в общем-то совершила, но совершила не нарочно, а оступившись, как оступаются при головокружении. Осознание этой несправедливости усиливало ужас Северины, поскольку оно вынуждало ее не только мучительно размышлять о том, что станется с ней и с Пьером, но и задумываться еще о некоем сумрачном мире, который изготовил специально для нее приворотное зелье и бросал против нее своих лярв, своих гномов и исполинов.
Инстинкт, заставлявший Северину защищать свою любовь даже в самых абсурдных обстоятельствах (а именно так она воспринимала происходящее), был у нее настолько силен, что, угадав приближение Пьера, она сумела придать выражение бодрости своему осунувшемуся лицу. Но выйти ему навстречу она не решилась. Она различала звуки, связанные с каждым его движением, и они глухими ударами отзывались у нее в груди. Шаги его были спокойными. Вот он снял шляпу, остановился в прихожей перед зеркалом… все как обычно. Но, может быть, это только для того, чтобы сдержать свои слишком неистовые или слишком горькие чувства? Затаив дыхание, Северина смотрела на дверь, в которую он вот-вот должен был войти. Она увидит сразу. С каждой секундой Северина все больше и больше укреплялась в своих самых худших предчувствиях. Зачем Юссону ждать? Ей хорошо была знакома эта сила ничем не сдерживаемых порывов… Ей казалось, будто в висках у нее шевелятся какие-то крупные насекомые. Но вот они прекратили свой шелест. Ручка пришла в движение, повернулась.
Если бы Северина не чувствовала, насколько временно то сиюминутное избавление, которое посетило ее в этот момент, она благословила бы доставшиеся ей муки. Жизнь вернулась к ней и разлилась по всему ее телу, словно зажатая струя воды в фонтане, вновь обретшая свободный порыв. Пьер улыбался ей. Пьер целовал ее. До завтрашнего дня можно ничего не бояться. На глаза ее навернулись слезы счастья, чистые и нежные.
Ночь они провели вместе. Когда Пьер заснул, Северина слегка привстала. Она не хотела забываться сном. Разве приговоренный к смертной казни не лелеет свои последние мгновения любимых воспоминаний? Северина слушала дыхание Пьера.
"Он мой, он пока еще принадлежит мне, – говорила она себе. – Но скоро он уйдет…"
Его красивое тело, красивое лицо, его прекрасное, до предела наполненное ею сердце – все исчезнет. Склонившись над волосами Пьера, Северина почти бессознательно шептала:
– Мой милый, мой маленький мальчик, когда узнаешь, постарайся не слишком страдать. Почему? Ну почему? Я люблю тебя еще сильнее, чем прежде. А без всего того, что было, я бы и не знала, как сильно я люблю тебя. Поэтому не надо слишком страдать. Я не могла бы, я бы не могла…
Голова ее упала на подушку. Она оплакивала Пьера, оплакивала себя, оплакивала человеческий удел, разделивший плоть и душу на два несовместимых обломка, оплакивала злосчастие, которое все носят в себе, но не прощают другим.
Потом она вспомнила всю их совместную жизнь. Память воскрешала мельчайшие, навсегда, как ей казалось, забытые подробности. И каждая из них заставляла ее дотрагиваться до плеча Пьера, до его головы и повторять, словно заклинание:
– Не надо страдать слишком сильно… Делай со мной что хочешь, но только поменьше страдай.
За этими воспоминаниями, горестными мыслями и молитвами ее и застал рассвет. Однажды, еще после самого первого ее визита к госпоже Анаис, Северине пришла в голову мысль, что этот неясный утренний свет несет с собой конец всякой надежде. Она с грустью припомнила тот свой наивный страх. Какая же она была тогда несмышленая, если предположила, что ее можно было разоблачить без каких-либо улик. Ведь все зависело от нее самой. И тогда, и сейчас… Есть человек, который может, произнеся одно-единственное слово, облить гнуснейшей грязью любую, самую нежную жизнь. И слово это будет произнесено. Юссон не сможет устоять перед наслаждением, от которого покрываются чувственной рябью его веки.
Ее мысли прервались. Пьер проснулся. Какой короткой была эта ночь.
Северина сделала все, чтобы муж ушел в больницу как можно позже. Путь туда казался ей усеянным опасностями. На каждом перекрестке она видела Юссона, застывшего в ожидании, или если не его самого, то какого-нибудь его гонца. И все же Пьера пора было отпускать.
– Ты сегодня обедаешь, конечно, дома? – спросила она, прощаясь с ним. – Тебе ничто не помешает?.. Обещаешь?..