Северина никогда бы не подумала, что такая простая вещь, как возвращение в свою квартиру полуживого человека, способна доставить ей столько светлой радости. Она не хотела замечать, что губы Пьера, прежде чем выговорить какое-нибудь слово, предпринимают тысячу усилий, что для того, чтобы двинуть рукой, он начинает делать движение не в ту сторону. Все должно было прийти в норму, потому что он находился в своей комнате, потому что он улыбнулся, увидев свои книги, улыбнулся тем более трогательно, что у него получилась полуулыбка. Теперь необходимо было только терпение. Северина знала, что оно у нее есть – бесконечное, нежное, готовое победить все.
Она совершенно забыла, что внутри той женщины, которая ухаживает за Пьером, нашла себе пристанище другая – проститутка и убийца. Ей пришлось вспомнить об этом на следующий же день.
Не в силах скрыть свое замешательство, к Северине обратилась ее горничная, молодая, кроткая девушка, которая служила в доме с самого начала их с Пьером семейной жизни.
– Я не хотела беспокоить мадам, – сказала она, – пока мадам оставалась в больнице и в первый день возвращения… Мадам видела газеты?
– Нет, – сказала Северина, и это было правдой.
– В самом деле, мадам? – продолжала с облегчением горничная. – Если бы мадам видела портрет убийцы…
Северина не прерывала ее, но слушать уже перестала. Ей уже не было в этом необходимости. Прислуга узнала Марселя на фотографиях в прессе.
Северине показалось, что комната, мебель, эта продолжающая что-то говорить женщина (до нее смутно донеслось: "золотой рот") вдруг стали совершать равномерные, широкие колебательные движения. Колебания захватили и ее саму. Ей пришлось сесть.
– Я вижу, мадам потрясена так же, как и я, – заключила горничная. – Я не хотела никому ничего рассказывать, не поговорив с мадам, но теперь я предупрежу следователя.
Как же Северина пожалела об этом злосчастном возвращении: в Центральной больнице, вдали от людей и от своего прошлого, она имела что-то вроде права убежища. Что за безумное ослепление заставило ее поверить в то, что она ушла от невидимых щупалец? Они сжимают ее снова. Разве ей мало уже выпавших на ее долю страданий? Какая им нужна еще дань?
– Правда же, мадам, ведь надо предупредить его?
– спросила горничная.
– Разумеется, – прошептала Северина, не отдавая себе отчета в том, что говорит.
Она тут же поняла, что последует дальше: направленное против нее расследование, обвинение в сообщничестве, тюрьма и Пьер, наполовину сбросивший свой саван плоти и вдруг узнающий все те ее тайны, ради сокрытия которых она заставила его заплатить такую дорогую цену. Какая злая насмешка!
– Подождите… Нет, не надо! – вскричала она. Удивление прислуги, ее недоверчивый вид вернули Северине немного хладнокровия.
– Да, ваше… наше свидетельство… – заставила она себя исправиться, – оно ничего не потеряет за каких-нибудь два… три дня. Сейчас пока я не могу отойти, вы же понимаете.
– Как мадам будет угодно, но меня и так уже мучают угрызения совести оттого, что я столько ждала.
И снова у Северины появилось ощущение, которое, как она наивно полагала, уже не должно было к ней вернуться, – ощущение затравленного зверя. Снова она чувствовала себя преследуемой, попавшей в тупик, зависимой. Причем на этот раз ее преследовал не один человек, а целая свора, выдрессированная обществом для этой цели. А кто же будет ухаживать за Пьером, улыбаться ему, развлекать его, кормить, помогать ему заснуть? Теперь она не хотела для себя ничего, кроме этого скромного удела, и вот ей отказывают и в этом.
Ей пришла в голову мысль о смерти, и в этот момент она действительно устремилась бы всей душой навстречу холодной избавительнице. Но тут ей показалось, что в комнате, где находился Пьер, послышался какой-то шум, и все в ней мгновенно приготовилось к бою: ее любовь, над которой нависла угроза, неясный гнев, неистовый вызов.
– Я пойду до конца, – прошептала Северина, – и им не удастся причинить ему вреда.
Она позвонила Юссону и попросила его приехать.
– Это мой сообщник, – размышляла она. – Он это знает. Он поможет мне.
С первых же слов Северины Юссон весь обратился в слух.
– Дело тут более серьезное, чем вы думаете, – сказал он. – Сразу видно, что вы не читали газет. Полицейские взяли след.
– Мой?
– Почти… Рот этого парня делает его заметным… Так что у Анаис кое о чем рассказали. Установить, что Марсель приходил каждый день к одной и той же женщине и ради нее одной, оказалось не так уж трудно. По фотографиям, которых мне не удалось избежать, Анаис и другие узнали и меня. Напрашивалась мысль, что между моим визитом и вашим исчезновением существует какая-то связь. Короче, был сделан вывод, что Марсель бросился на меня из-за какой-то женщины из дома свиданий. С другой стороны, один полицейский и прохожие утверждают, что в момент покушения видели, как какая-то женщина побежала и села в машину, которую другие прохожие в свою очередь тоже заметили стоявшей перед сквером с включенным мотором с двенадцати до половины первого… Пресса переполнена такого рода деталями. Здесь есть все необходимое, чтобы подхлестнуть любопытство: нападение среди бела дня… Марсель и все его прозвища… таинственный автомобиль и особенно эта женщина… Нет ни одной газеты, которая не вынесла бы в заголовок имени Дневной Красавицы.
– А что еще, что еще? – спросила Северина.
– Вот в основном и все из того, что направлено против вас. В вашу пользу говорит то, что, несмотря на поиски, ни машины, ни ее шофера не нашли, а главное – это молчание Марселя. Молчание почти героическое, потому что, дав показания, он почти снял бы с себя вину. Но он не проговорится, это чувствуется. Вот так. Но если улики в общем собираются правильно, то психологический след ведет совершенно не в ту сторону. До настоящего времени полиция, юстиция, пресса убеждены, что Дневная Красавица является… вы извините меня…
– Говорите же… Что мне до всего этого.
Он пришел в восхищение от того, что ради любви к Пьеру она отбросила все, относящееся к ней самой (хотя тот парень, сутенер, не рискует ли он, ради любви к ней, быть приговоренным к каторге?), и продолжал:
– Для всех Дневная Красавица является публичной женщиной, а поскольку вы не оставили на улице Вирен никаких сведений о том, кем являетесь в действительности, то весьма маловероятно – разве только что-нибудь непредвиденное, – чтобы кому-то удалось установить связь между ней и вами. Но вы же понимаете, что, если ваша прислуга скажет хоть одно-единственное слово, если хотя бы одна ниточка приведет сюда, все будет раскрыто.
– Но я буду отрицать… я скажу, что она лжет… что это месть… и я…
– Я вас умоляю, – сказал Юссон, беря ее ладони в свои руки. – Сейчас тот самый момент, когда вы должны сохранять все ваше самообладание. Одной вашей горничной, может быть, и не поверят, но вас узнает Анаис, узнают другие.
– Шарлотта… Матильда… – прошептала Северина, – и… все эти мужчины.
Она стала ронять имена, словно внимая некой ужасной молве и превращаясь всего лишь в ее эхо: Адольф… Леон… Андре… Луи и другие, еще и еще.
– И все это будет в газетах, – медленно произнесла Северина, – и Пьер прочитает, потому что он уже может читать, я так этому радовалась!
Она вдруг усмехнулась, причем усмешка ее странным образом вдруг напомнила усмешку одного наполненного золотыми зубами рта, и сказала:
– Она ничего не скажет.
Северина захотела высвободить ладони, которые Юссон все еще держал в своих руках. Он сжал их еще сильнее и очень тихо сказал:
– Марсель сейчас в тюрьме, а вы сами не можете… Она вздрогнула. В самом деле. Она хотела, и она тоже…
– Понимаете, – продолжал Юссон, – а что если дать много денег?
– Нет. Она у меня работает уже давно. Я ее знаю. Я предпочитала, чтобы меня окружали честные люди.
– Но тогда…
Юссон отпустил руки Северины, потому что его собственные руки начали дрожать. Он ушел, не попросив провести его к Пьеру.
После традиционного ежедневного визита профессора Анри Северина позвала горничную. Сказала, что врач рекомендовал ей подольше не выходить из дома, и попросила не давать показания или, по крайней мере, отложить их на неопределенное время.