21 января. Разговор богатого с бедняком:
- Вот вам, друг мой, кусочек хлеба. Один лишь хлеб никогда не приедается.
30 января. ...Что спасет нас? Вера? Я не хочу верить и не желаю быть спасенным.
Война бы все устроила по-другому. Возможно. Но если я получу пулю в грудь, тогда действительно все устроится, а если ничего не случится, то выйдет, что и беспокоиться было не к чему.
Раньше хотели создавать красивое, потом жестокое.
Жестокое: люди-львы, люди-тигры. Да ведь это смешно! Нам недоступно даже неразумье неразумных скотов!
Эта книга покоробит многих. Меня самого от нее покоробило, как будто моя душа из бумаги. Мне кажется, что я здесь неискренен. Я так сильно хотел быть искренним, что это, должно быть, не удалось.
Мои друзья узнают себя в этой книге... Думаю, что я сказал о них достаточно плохого, чтобы им польстить.
И еще вам говорят: "Всматривайтесь в жизнь".
А я смотрел на людей, которые живут.
В конце концов, я не утверждаю, что видел все правильно. Я ведь смотрел невооруженным глазом.
Мне кажется, что, если бы я разошелся, я мог бы написать психологию собаки, психологию ножки стула. Но я убоялся скуки.
Все мы несчастные глупцы (говорю о себе, разумеется), неспособные два часа подряд быть добрыми или злыми.
Если бы мы имели мужество себя убить!.. В сущности, мы к этому совсем не стремимся.
Долг? Нет уж, увольте!
Все это банальщина 1.
1 Из чернового наброска предисловия к роману "Паразит".
4 февраля. Он обхватывал затылок ладонями и тряс голову над чистым листом, словно надеясь, что сейчас на бумагу посыплются несозревшие слова, те, что никак не оторвешь от ветки.
22 февраля. Швоб рассказывает:
- Мендес сказал в присутствии посторонних лиц: "Я нахожу, что "Паразит" Ренара очень хорош. Надо привлечь его к нам. Напечатайте главу из его романа в нашем "Приложении".
Я: Какой все-таки талантливый человек этот Мендес.
29 февраля. ...Наши "старики" видели характер, целостный тип... А мы, мы видим тип, лишенный целостности, с его минутами затишья и кризисов, в добрые его минуты и в его минуты злые. Этим стремлением писать правду были одержимы и наши великие писатели, но у нас оно сильнее и крепнет день ото дня. Но приблизились ли мы к правде? Завтра или послезавтра мы будем звучать фальшиво; так будет до тех пор, пока вселенная не утомится собственной своей бесполезностью.
4 марта. Мелкие любезности о моем "Паразите": "Хамская книга", "Оскорбление всех приличий".
Доде: Где это видано, чтобы женщины штопали подштанники в присутствии молодых людей?
Гонкур: Да нет же, наоборот. Это очень хорошо.
Анатоль Франс (Марселю Швобу): Я нахожу книгу прекрасной, но как, скажите, я могу говорить о ней моим читателям?
9 марта. Вчера обед в редакции "Плюм". Редко попадается умное лицо умного человека. Головы нарочито уродливые, вроде набалдашников. Страшен Верлен: мрачный Сократ и грязный Диоген; смесь собаки и гиены. Весь трясется, падает на стул, заботливо подставленный. О! Этот смех в нос, - у него резко очерченный, как хобот, нос; смеется и бровями и лбом.
При входе Верлена какой-то господин - как оказалось через минуту, просто дурак - воскликнул!
- Слава гению! Я незнаком с ним, но слава гению!
И захлопал в ладоши.
Редакционный юрист сказал:
- Ясно, гений, раз ему наплевать на свою гениальность...
Затем Верлену приносят колбасу, и он жует.
В кафе ему надоедают: "мэтр", "дорогой мэтр!", а он неспокоен, ищет шляпу. Он похож на спившегося бога. От Верлена не осталось ничего, кроме нашего культа Верлена. Сюртук в лохмотьях, желтый галстук, пальто, местами, должно быть, прилипло прямо к телу, голова как будто высечена из камня, подобранного на развалинах...
А обед! Грязные руки официанта, грязные тарелки, волокнистая баранина, которую едят с блюдечек...
...Возвращаясь с Рашильд, мы говорим о ней самой, о ее непонятом, непризнанном уме; мы говорим о нашем творческом бесплодии. Странная вещь! Есть книги, которые нам нравятся, увлекают нас, и все же мы не хотели бы писать таких. Потому что незачем писать так. Очень странно!
- Значит, - говорит Ремакль, - вы считаете, что женщина проста?
- Ну да, - говорю я. - Мне хотелось бы написать книгу, где женщина представлена как существо простое, в противоположность "женщине-лабиринту" новейшей литературы.
Мораль этого обеда: ресторатор заметил, что по крайней мере шестнадцать из нас не заплатили.
- Хорошо быть гениальным писателем, - говорит Дюбюс, - можешь быть свиньей, навязывать другим свои пороки, своих вшей. И все считается естественным...
14 марта. Валлет рассказывает, что ребенком он от смущения вытирал ноги, уходя из гостей.
* - В Верлене, - говорит Швоб, - живет добропорядочный человек, гражданин, патриот, который верит в то, что прожил жизнь с пользой. Он твердит: "Я прославил Францию" - и мечтает об ордене.
15 марта. Анализировать книгу! Что сказали бы вы о сотрапезнике, который, вкушая зрелый персик, стал бы вынимать куски изо рта и разглядывать их.
21 марта. Снобизм. Живут вдвоем, детей не имеют, решили усыновить чужого ребенка и довели его до кретинизма. Во время обеда он не смеет попроситься в уборную. Чаще всего он слышит одну и ту же фразу: "Жорж, не смей этого делать!" Еще бы, он испортит свой костюмчик, который стоит восемьдесят франков.
Даже когда супруги обедают в одиночестве, мосье требует, чтобы мадам выходила к столу в платье со шлейфом, декольтированная, с цветами на груди. У него есть и другая забота - как бы в Булонском лесу его лошадь не обошли.
Если ему это удавалось, весь день он сидел напыжившись.
* Мне ужасно хочется написать монографию о кроте.
26 марта. Ему хотелось бы кормить слона с ладони.
1 апреля. Решительно отказаться от длинных фраз, о смысле которых догадываются по началу.
5 апреля. Пора покончить с вечными воплями литераторов против литературы. Перестаньте писать - чего проще.
7 апреля. Сто тысяч душ - сколько это составляет людей?
* Рядом со мной завтракает Оскар Уайльд. Оригинальность его в том, что он англичанин. Протягивает вам портсигар, но сигарету выбирает сам. Он не обходит стол: он просто его отодвигает. Лицо у него спесивое, в красных точечках, длинные выщербленные зубы. Он огромный и носит огромную трость. У Швоба все белки испещрены крохотными прожилками. Уайльд говорит: