Есть здесь груди, которые тают в руке любовника.
Прекрасный "Рошфор", у которого щеки свисают, как складки занавеса.
"Виктор Гюго", чья голова, отягченная нашим преклонением, давит на туловище, которого мы не знаем.
"Любовники", которые обвили друг друга и словно говорят: "Как бы нам еще обняться, чтобы любить друг друга, как никто не любил до нас?"
5 июля. Всемирная выставка живописи и скульптуры. Не считая Бенара, о котором можно сказать: "Это неглупо", - несколько Каррьеров, забавный Больдини и еще что? Живопись - это то, что должно быть понятно и ребенку. Вот уже десять лет, как меня интересует одна только правда. Не этим людям обмануть меня...
А Жервекс, а Детайль! И это жизнь? Впрочем, среди современных писателей есть ведь только двое-трое, которых я люблю, и я уверен, что только они одни хорошо пишут. Нет оснований требовать, чтобы в живописи пропорция была иной.
10 июля. Во мне живет человек, который может каждый день писать по одному акту пьесы; но я заковал его в цепи и запер в трюм.
11 июля. Не золотой век, а век золота.
9 августа. Подумать только, что когда-нибудь мои друзья встретятся и скажут:
- Ты слышал! Наш бедный Жюль Ренар...
- Да, да. Ну и что же?
- Как что же? Умер.
* Бывают часы, когда все слова приходится искать в словаре.
11 августа. Часы отвращения, когда хочется не иметь никакого отношения к самому себе.
* Сон, мелко нарубленный на тысячу коротких пробуждений.
* Уже написанное слово держит меня тысячью нитей, которые я не сразу обрубаю.
16 августа. Депеша министра Жоржа Лейга - Эдмону Ростану от 13 августа 1900 г.: "Г-ну Ростану, писателю, улица Альфонс де Невиль, 29. Дорогой Ростан! Жюль Ренар, которого вам угодно было мне рекомендовать, получит крест. Он будет представлен к награде по случаю выставки. А вы, дорогой господин Ростан, получите завтра розетку офицера Почетного легиона. Счастлив, что превратности политики и жизни позволяют мне дать это свидетельство моего преклонения перед одним из тех, кто более всего служит украшением французской словесности. Сердечно ваш Жорж Лейг".
8 сентября. Тетива моей фразы всегда натянута.
9 октября. На ручке для пера - колокольчик, чтобы мне не задремать.
* Каждое из наших произведений должно быть кризисом, почти революцией.
* Такое состояние ума или, скорее, сердца, что мы не удивились бы, если бы туфли закричали, потому что они надеты на нас.
* Орден. Сколько поздравлений! Точно я разрешился от бремени.
* Уверен, что, решив говорить одну лишь правду, я высказал бы не бог весть что.
12 октября. Дерево раскачивается, как жираф, который спит стоя.
* Подобен воде, которой не хотелось бы ничего отражать.
19 октября. Антуан с голой шеей, стоя, долго бреется - три или четыре раза подряд, - потом валится в кресло, так и не сняв грубые башмаки господина Лепика, и начинает разговор. Он любит, чтобы его слушали, и я стараюсь быть внимательным слушателем. Брюзга, колючий, он, видимо, нуждается в нежности. Хвастает, что никого не боится и что "ударил Бауэра головой в живот".
Антуан тщеславен, не прочь получить орден и хочет стать директором театра Одеон.
- Я хочу быть чиновником в хорошем театре и выручать восемь тысяч в вечер на ваших пьесах. Вам нужно быть в Академии. Несчастье, что Золя не в Академии. Во-первых, это канон. И кроме того, дело Дрейфуса приняло бы другой оборот, если бы под "Я обвиняю!" стояла подпись: "Эмиль Золя, член Французской академии".
14 ноября. У него много таланта, но только литераторского; его книги только книги.
* Перелистываю страницы этого "Дневника": все же это лучшее и наиболее полезное, что мне удалось сделать в жизни.
15 ноября. Природа ненавидит болтунов.
16 ноября. Счастье, которое нам приписывают другие, еще усугубляет тоску при мысли, что мы вовсе не счастливы.
20 ноября. Что-то вроде маленькой и острой "отдачи" в мозгу при виде собственного имени, напечатанного в газете.
21 ноября. Это я-то не энтузиаст? Музыкальная фраза, журчанье ручейка, ветер в листве, и вот уже бедное мое сердце переполняют слезы, да, да, самые настоящие слезы!
29 ноября. Ни разу она не присылала мне письма меньше чем на шести страницах, и подчеркивала все слова подряд.
* За десертом Баи изучает циркуляцию крови в мандаринах.
* Вы перепродаете за три тысячи франков то, что сами купили за пятьсот, и говорите "дела есть дела". Но нет! Кража есть кража.
4 декабря. "Эрнани" в "Театр Франсе". Муне-Сюлли то и дело бьет себя кулаком в грудь, пять-шесть раз подряд, и, видимо, чувствуя, что недобрал, добавляет еще два-три удара. Он кричит, как тюлень, вытягивает губы на манер клистирной трубки, раздувает ноздри чуть ли не до глаз, похожих на чудовищный яичный белок. Или его не слышно, или он вопит, но среди этих воплей он прочел стихов пятьдесят как сам господь бог.
Вормс в своей куцей жесткой мантии производит комическое и отнюдь не величественное впечатление. Напрасно он так весело спускается в склеп: в один прекрасный день он оттуда не выйдет. Читает свой монолог, как басенку. Вот уж действительно не император.
Необычайное мастерство Виктора Гюго не мешает его гениальности.
6 декабря. Каждое мгновение перо выпадает из рук, потому что я говорю себе: "То, что я пишу, - неправда".
11 декабря. "Орленок". Прочел все шесть актов. Ростан действительно единственный, чье лучезарное превосходство я признаю. У него крылья, а все мы ползаем.
Это не слишком прекрасно, как у Виктора Гюго, но зато это написано с умопомрачительной сноровкой и непринужденно двигается по волшебным тропкам.
И в "Эрнани" тоже есть плохие стихи, которые упразднило время. Дон Карлос довольно грубо шутит с графом насчет его шевелюры.
И хотя пружины видны - это золотые пружины.
Виктор Гюго воспевает женщину, не глядя на нее. Ростан очарователен с женщиной, на которую он глядит и которую любит.
Иногда, когда мы слушаем Виктора Гюго, наши чувства разбухают и нам становится не по себе. С Ростаном можно плакать, даже если покажешься смешным. Пять-шесть раз сердце у меня сжималось: я хотел бы быть Ростаном.
12 декабря. - Вы уже дрались на дуэли?