- А зачем, - возражает Филипп, - вы торчите на дороге, прямо у нас на следу?
Неосторожное замечание! Разве дороги не для всех? Надо загладить промах. Я догоняю парней, и они говорят, что просто пошутили.
Слышно, как в лесу начинается дождь. Он шумит, словно река.
Дождь, дождь! Собаки пьют из луж.
Крестьяне копают картошку, пригнувшись к земле, и издали кажется, будто они ее едят.
26 сентября. Открыть глаза пошире. Я вижу Шомо и Шитри. В нынешнем году я почти вижу Мариньи. В будущем году я просто обязан видеть Жермене. Если я пойму весь этот уголок земли, - как фотография, "поймавшая" детали снимаемого пейзажа, - значит, я не зря прожил жизнь.
Солнце кончает свой день, но и деревья тоже, и деревушка. Дорога меркнет, и поля медленно умирают под серой дымкой. Когда солнце не заходит, засыпающая природа волнует сильнее.
Если я состарюсь, возможно, я каждый день буду с грустью спрашивать себя: "Кто знает, может быть, завтра я уже не увижу всего этого?"
Вода последняя закрывает свои бесцветные глаза.
Замок скликает к себе свои ели.
Колокольня засыпает вся в трепете своих колоколов.
Дерево надевает клобук.
Белые быки шагают по лугу, словно ищут себе местечко для ночлега, надежно укрытые своими белыми рубахами.
Чуть подальше отходит ко сну река.
* Через десять лет в Шитри тоже будет своя аристократия: из отставных лакеев.
27 сентября. Слова должны быть лишь одеждой мысли, строго по мерке.
29 сентября. По воскресеньям Раготта ничего не делает. Она то сцепит, то расцепит на животе руки и мечтает, тяжеловесно, с натугой.
7 октября. Возвращение в Париж. Я говорю Капюсу:
- Эх, черт побери, твои фразы более сговорчивы, чем мои.
- Совершенно верно, - отвечает он. - Если вынуть из твоей фразы хоть одно слово, она рушится. А из моей можно вынуть хоть все слова, и она все равно держится!
17 октября. Форен приносит в "Фигаро" рисунок, совсем простой.
- Все-таки, - говорит ему Родей, - за триста франков вы вполне могли что-нибудь пририсовать.
- Что именно?
- Сам не знаю. Ну хоть несколько штрихов.
* Паук протянул свою паутину между двух телеграфных столбов, чтобы подслушивать наши разговоры.
* В пустой комнате большая муха о чем-то разговаривает сама с собой.
* Целый год я провожу в том, что повторяю: нельзя терять ни минуты.
20 октября. Тринадцать дней. Бедняги капитаны, чья единственная интеллектуальная радость - давать отсрочку артистам и писателям.
- По какому, значит, мотиву вы просите отсрочки? - допытывается жандарм.
- У меня как раз идет пьеса, и мне необходимо присутствовать на репетициях.
- Понятно. Какая же у вас профессия?
5 ноября. Что может быть очаровательнее иронии честного человека?
7 ноября. Жак Буланже с увлечением рассуждает о роли историка, отказавшегося раз навсегда создать исчерпывающий труд. Он знает - через два года или на следующий год чья-то новая книга убьет его прежние произведения.
Они ищут истину, которую нельзя найти. Лучший из них - тот, кто больше всего приближается к ней, другими словами - кто не старается ее истолковать.
Иных обуревает нездоровая, страстная любовь к историческому документу как таковому и боязнь добавлять к нему что-то свое.
А вот этот прожил десять лет с Филиппом Красивым, и все для того, чтобы "дать" его нам на десяти страницах.
9 ноября. "Игра любви и случая". Это шедевр с точки зрения вкуса. И вовсе не в силу традиции. Но после слов: "Мне так хотелось, чтобы это была Доранта" - пьеса, кажется, кончилась.
История ревности Марио длинновата.
Достаточно одного слова - и пьеса держится! "Ни тот, ни другой не на месте". Это образец водевиля, запутанной интриги.
Когда ты - Мариво, ты можешь позволить себе даже красоты; Мендесу этого не дано. Лишь изредка попадаются невыразительные слова. Два-три таких слова.
Стиль Мариво - это шелк.
10 ноября. Эти двое стариков взяли себе за привычку просыпаться среди ночи. Они спрашивают друг друга о Самочувствии и болтают о своих будничных заботах.
18 ноября. В сорок лет можно засесть за работу. Любовные истории уже не отвлекают.
27 ноября. Драматическое искусство: слишком часто забывают, что это есть как-никак ремесло писателя.
28 ноября. Кролик, пучеглазый, с опущенным ухом, нагоняет страх на удава и вдруг, потеряв выдержку, падает в пасть удава, которому волей-неволей приходится его глотать.
* - Доказывая ему свою любовь, - говорит Капюс, - она спала со всеми, кроме него. Директора театров доказывают ему свою любовь, ставя любые пьесы, кроме его пьес.
22 декабря. Жорес немного похож на медведя, которому не чужда любезность. Шея короткая, как раз такая, чтобы можно было повязать галстучек, какие носят провинциальные студенты. Живые глаза. Он похож на сорокапятилетнего отца семейства, знаете, такого папашу, которому взрослая дочка говорит по-приятельски: "Застегни сюртук, папа". Или: "Папа, подтяжки нужно немножко подтянуть".
Является в котелке, воротник пальто поднят.
Деланная простота, простота гражданина, который непременно начинает речь словами: "Граждане и гражданки", - но подчас в пылу красноречия забывается до того, что говорит: "Господа".
Движения у Жореса резкие, но целеустремленные, руки не длинные. Часто подымает палец, как бы указывая путь к идеалу. Захватывая пригоршнями мысли, Жорес сталкивает сжатые кулаки, рука отстраняет какой-то невидимый предмет или описывает параболу. Временами Жорес начинает ходить, засунув одну руку в карман, вытаскивает носовой платок и утирает рот.
(Я слышал его только раз. Это лишь набросок.)
Начало речи медленное, слова отделены большими пустотами. Пугаешься: и это все? Внезапно большая, звучная и вздутая волна грозно вздымается и затем тихо спадает. С дюжину волн такого размаха. Это прекраснее всего. Это прекрасно.