Вспомним, что в число заповедей критического реализма, особенно же натурализма, входила заповедь невмешательства, самоустранения художника, в чем видели средство обеспечить объективность изображения. Конечно у крупных художников критического реализма внешнее бесстрастие было свидетельством их страстного стремления к правде. Флобер в этом смысле может считаться образцом. Однако с течением времени, особенно у натуралистов, происходило превращение этой объективности в объективизм.
Во времена Ренара уже ощутимо давала себя чувствовать усталость от канонов "самоустранения" художника, обязательного пребывания его где-то далеко за кулисами драмы, развертывающейся в его книгах. Возникшая тогда тенденция к автобиографизму как раз и была реакцией на это. Но автобиографизм этот не был и не мог быть общим для всех творческих позиций. И тут была дифференциация.
Декадентская ветвь уводила автобиографический жанр в кромешную тьму исповедей, в стиле бодлеровского "моего обнаженного сердца"; уже тогда разрабатывалась техника самоанализа, как бы предвещая психоанализ в литературе XX века, сосредоточенный на подсознании. В "Дневнике" немало рассыпано иронических упоминаний о тех, для кого исповедь есть воспроизведение не жизни сердца, а "урчания в желудке".
Автобиографизм Ренара действовал в противоположном направлении: для того чтобы увидеть и понять самого себя, - отмечает Ренар в "Дневнике", нужно подняться как можно выше. Трагично, когда кружишься над собственным бытием, где "такой мрак". Быть выше - это и значит иметь какую-то точку зрения на самого себя, а следовательно, и на окружающий мир, как он отображен в автобиографическом произведении.
Вот несколько примеров из "Дневника", где автобиографизм прямо рассматривается как средство борьбы с анонимностью точки зрения, как средство "снять" самоустранение писателя и добиться того, чтобы твое, писателя, отношение к жизни стало достоянием читателя. "Хорошо бы, размышляет Ренар, - переписать "Мокриц" от первого лица. Я буду говорить: "мой отец", "мой брат", "моя сестра". Я буду персонажем, который наблюдает... Сделать это очень веселым на поверхности и очень трагичным под спудом". Автобиографизм - средство обличения героем самого себя ради обличения более широкого. Это - "интимная сатира", которая, по сути дела, не очень интимна. Ренар пишет: "Интимная сатира. Я приманиваю: "кис-кис". Иными словами, "интимная сатира" для Ренара есть нечто внешне ласковое, веселое, мягкое, но он только стелет мягко единственно ради того, чтобы заманить ("кис-кис") читателя в глубину, в тайники души, где скрывались отнюдь не его личные секреты, а отражение социальной драмы. Так, автобиографизм использовался Ренаром не для ухода от окружающей действительности, а для обострения критики чуждых ему нравов.
По мере своего творческого самоопределения Ренар все чаще мечтал о критике прямой, открытой. Он сожалел о том, что в "Мокрицах" не назвал прямо имя обидчика деревенской девушки. (Им был родной брат Ренара.) Не раз Ренар в "Дневнике" раскается, что не везде писал от первого, критикующего лица.
Наибольшую остроту автобиографическая сатира Ренара приобрела тогда, когда ее центральный образ - образ самого писателя - был сопоставлен с образом народа. Это произошло в рассказах, посвященных крестьянам. Надо, однако, помнить при чтении "Дневника", что автор его, высмеивая самого себя, то есть Ренара-мэра, Ренара-писателя, в его отношениях с людьми из народа, не ограничивается своей личностью. Образ писателя-мэра выходит за пределы автобиографии и становится воплощением либерального народолюбца в период отвратительного затишья, сменившего дрейфусарское движение. Тогда расцветала эра "малых дел", бескрылого просветительства, благотворительности, салонного мужиколюбия. Ренар ненавидел этот образ мыслей, в частности, когда он проявлялся в жизни искусства. А ведь в те годы в Париже, наряду с роллановскими смелыми поисками народного театра, существовал снобистский филантропический "социализм в театре". Самые безобидные, слащавые пьесы, блеяние законопослушных драматургов выдавалось чуть ли не за революцию в театре и приносило, как всякая мода, немалый доход. Ренар, частый посетитель театров, изничтожает в "Дневнике" эту подделку под народное искусство. Как всегда, он выводит эстетическую оценку из моральной и распекает тех, кому "жалость к бедным приносит пятьдесят тысяч франков в год и звание передового писателя". Парижские стычки Ренара не остались укрытыми в "Дневнике", он их развил в этюдах-новеллах о писателе, носящих характерное название "Элуа против Элуа".
Ренар, как и другие французские писатели, часто шел от толстовской критики художников, развращенных привилегированной верхушкой общества. "Поискать мемуары, - пишет Ренар в "Дневнике", - автор которых не старался бы сойти за независимого!" Эта моралистическая нотка отнюдь не была абстрактной. Недовольство писателями этого типа восходило к недовольству социальным строем, к революционному протесту. В поздних крестьянских рассказах Ренар отодвигает в сторону внутренние конфликты писателя, его споры с самим собой по гипу "Элуа против Элуа" и дает писателю настоящих оппонентов - людей из народа. С их позиций написаны "Буколики" (1908). В "Буколиках" высмеяны парижские поэты, для которых тяжкий труд на земле символизируется "царственным жестом сеятеля", летняя страда превращена в сезон, благоприятствующий "мужицким рандеву" со стогами сена в качестве "ложа любви".
Там, где Ренар обращает острие своей сатиры против "писателя-мэра", сатира становится открыто публицистической, политической. Выслушав советы мэра, который агитирует за социализм и советует добиваться "уступок у хозяев", крестьяне отвечают с иронией: "Надо бы социалистам поспешить!"
Хотя писатель-мэр очень осторожен в своих расспросах, а деревенские старики и старухи - его собеседники - очень сдержанны, совершенно ясно, что перед нами изображение народного суда над фальшивой демократией.