Он социалист, если социалисты хотят быть справедливыми и возместить церкви ее потери.
Он написал несколько страниц о разделе земельной собственности: усадьбы делить поровну, деление производить под наблюдением хотя бы священника.
- Это немного напоминает проекты Жореса, - говорю я.
- Я их не знал. Мне это пришло в голову раньше, года три тому назад.
Он еще медлит обращаться к политическим деятелям.
- А ко мне? - спрашиваю я. - Вы себя уже скомпрометировали.
- Вы не политик. Я пришел к вам, как к литератору.
О священнике из Шитри он говорит:
- Это болван.
О священнике из Пази:
- Это хороший священник. - И добавляет: - Говорили о вас, что вы, как мэр, сторонник антицерковного блока. Я возразил: "Да, но он хорошо пишет. Никто из нас не сумел бы так писать". - "Верно, - согласился священник из Пази. - Я его читаю, и с удовольствием, но никогда ему об этом не скажу".
- Почему? - спрашиваю я.
- Боится, - отвечает он.
30 октября. Слышу голоса. Откуда? Кругом ни души. Это говорят деревья.
1 ноября. Сегодня, в день всех святых, Филиппу скучно. Работать он не решается, а идти на кладбище поминать покойников - неохота. Он лущит горошек, но горошек мерзлый. Скоро он управился с делом и заскучал снова.
* Слышен перезвон колоколов в Шитри и Пази. Звонить будут до девяти часов. А завтра снова начнут звонить к утрене.
Когда-то они звонили всю ночь, особенно в Пази. Филипп мне рассказал, что господин Жарде, будучи мэром Корбиньи, дал распоряжение прекращать звон к девяти часам вечера...
* Я наблюдаю лишь то, что само силком входит в глаз.
2 ноября. Ее свекровь говорила о ней: "Ее все мужчины будут хотеть, и всем она готова угодить". Так оно и вышло. У них что-то вроде борделя. Утром она танцует со своей прислугой и с подручным пекаря; вечерами напивается, и ее муж рад, когда ему удается попасть в число тех, кому она "готова угодить".
* Священник, с которым я встретился вновь, столь же беден, сколь и неопрятен. Нюхает табак. Ногти черные, весь черный. После трех часов беседы с ним приходится открывать настежь все окна. Чисто священнические повадки. Рука то и дело касается лба, спускается к глазам, потом к губам, где конец фразы замирает, как молитва. Когда начинает витийствовать, слова звучат вульгарно.
- В вашем приходе есть замок? - спрашиваю я.
- Нет, - отвечает он. - Мне не повезло, впрочем, владельцы замка люди неплохие. Они с нами.
Рассчитывает, что правительство будет благосклонно к "непокорным" священникам.
- Есть же у них секретные фонды, - говорит он.
И добавляет:
- В социализме надо отвергать лишь то, что несправедливо. Но если социалисты возместят нам убытки, тогда другое дело.
- А по-вашему, возмещение было бы справедливо?
- Благоразумие этого требует. Своего рода тактика.
И еще:
- Папа римский мне не помеха. Пускай где-то там вдалеке сидит наш глава, лишь бы нас оставили в покое, но этого-то как раз и нет. Епископ может меня лишить сана хоть завтра, и никому он отчетом не обязан.
И еще:
- Как-то в проповеди я говорил об идеале. В тот же вечер двое моих прихожан повздорили в харчевне. Один обозвал другого "идеалом". Тот обозлился: "Зови меня как угодно, но я запрещаю тебе обзывать меня "идеалом"!"
* Иметь право сказать: "Я написал в новом стиле!"
5 ноября. Мороз. У звезд на глазах выступили от холода слезы.
* Жизнь плохо устроена. Бедные невежественные люди должны бы быть богатыми, а образованный человек бедным.
* Луна за облаками, разодранными как будто по ее вине. Луна скрытная и злобная.
6 ноября. Возвращение в Париж. Я приехал искать работу, устроиться на работу.
- А вы раньше работали?
Я даже не подготовил ответа.
* Приезжаем в Париж. Печаль. Если бы я не любил Маринетту, я бы обязательно удрал обратно десятичасовым поездом.
Слабости Маринетты:
- Там мы живем, как короли, - говорит она. - А здесь мы живем, как привратники.
Столовая кажется нам маленькой. Да и дом несолидный. Пол трещит под ногами. Это мрачно, это глупо: иметь там удобное жилье, воздух, счастливую жизнь и поселиться на полгода в меблированных комнатах!
* Жорес. Его газета тонет. Никому не платят. И один из его акционеров, который дал две или три тысячи франков, пишет ему: "Вы знаете, ведь я один из ваших пайщиков: я хотел бы получить пальмы". Бедный Жорес!
* Любовная сцена. Заголовок: "Вызов", Сначала идет в робких тонах:
- О, вы меня не полюбите.
- Да, но и вы тоже.
- А если я вас поцелую, ну вот так.
- Как так?
- Вот так, и сейчас же.
- Не посмеете.
- Увы, не посмею.
- А, вот видите!
- Хитрая какая! Вы же дадите мне пощечину. - Я? И не собираюсь.
- Значит, если я вас поцелую, вы не дадите мне пощечины?
- Нет.
- Притворщица!
- Попытайтесь.
- Это же нехорошо! Попытайтесь! Попытайтесь! Вы-то чем рискуете? Ничем: просто вас поцелует мужчина ничуть не хуже других. А я, я рискую получить пощечину.
- Боитесь, что будет больно?
- Это же бесчестье, позор!
- О! женская рука... маленькая женская ручка... Ну как, по-вашему, я могу вас обесчестить вот такой рукой? И потом, я вам ее не дам.
- Кого? руку?
- Нет, пощечину.
- Правда?
- Да вы, я вижу, упрямец.
Он ее целует.
- Видите, пощечины не получили!
- А ведь верно! Значит, я могу повторить.
- И продолжать.
- Пощечины я не получу, но вы до конца ваших дней будете надо мной потешаться.
Целует ее.
- С вами все не так, как с другими. Впервые я ошибся до такой степени. Впервые показал себя столь скверным физиономистом. Я думал: "Вот женщина, которая будет надо мной потешаться!" Думал до того упорно, что даже помыслить не мог ни о чем.
- О, как я рада!
- Я тоже.
- Я так взволнована. Мы не можем оставаться здесь.
- Мы не можем остановиться на этом.
- Нас увидят.
- Нам нужно найти маленькое гнездышко на две подушки, потом хватит и одной.
Отворяется дверь. Входит супруга; дама сидит с таким естественным видом, будто ничего и не произошло.
* Когда они уже собираются идти, он останавливается: