Вряд ли Кузмин догадывался о степени «интереса» к его дневнику зловещих органов, о высоких рангах советских сановников, в той или иной степени причастных к возне вокруг его рукописных томиков: дневник «изучался» в ОГПУ на протяжении целых шести лет. Представится ли когда-нибудь возможность выяснить, в какой степени те или иные аресты либо чекистский шантаж на основании извлеченных «компрометирующих сведений» основывались на его содержании? Вместе с тем то, что его дневник опасен (а для 1930-х годов — опасен смертельно), Кузмин не знать не мог. И вот, уставший от постоянного безденежья, он собственноручно вручает «домашнюю энциклопедию целой литературной эпохи» представителям государственного учреждения. О сущности этого государства ни малейших иллюзий у Кузмина не было, и тем не менее… «Не стал ли Кузмин убийцей (в метафизическом, разумеется, смысле) своего любимого друга и многих других подававших надежды прозаиков и поэтов? И вероятно, уже никто не узнает, сколько таких косвенных убийств лежит на совести этого изящного человека, в котором совсем не хочется видеть — в унисон с ахматовской концепцией „Поэмы без героя" (где он выведен в маске сеющего зло Калиостро) — посланника Ада, толкующего о „страсти нежной" и увлекательной дружбе-любви…» — пишет А. Г. Тимофеев[24]. Думается, версию о том, что на основании дневника были произведены десятки арестов, документально подтвердить или опровергнуть никогда уже не удастся, но известные методы, которыми действовали органы НКВД, делают такое предположение вполне вероятным.
28 июня 1939 года Бонч-Бруевич, обеспокоенный судьбой приобретенных материалов, обратился к недавно назначенному наркому внутренних дел Л. П. Берия с таким письмом:
«Дорогой Лаврентий Павлович, еще 1-го февраля 1934 г. следователь, пом<ощник> нач<альника> СПО ОГПУ М. Горб, ведя какое-то дело, заинтересовался архивом поэта, писателя и переводчика Кузмина, который находился в нашем Музее, а также воспоминаниями В. Ф. Джунковского и просил ему доставить эти материалы на просмотр, что я, конечно, сейчас же и сделал. В получении этих материалов он выдал мне следующую расписку, подлинник которой сохраняется у меня в сейфе в с<екретной> переписке: Архив М. А. Кузмина по описи № 500, всего 17942 листа, а также архив Джунковского за № 1233, четыре папки, мною получен и из Лит. Музея от тов. Бонч-Бруевича получил.
ПОМ. НАЧ. СПО ОГПУ
М. ГОРБ
11/II-1934
Так как этот архив и воспоминания числятся у меня на балансе, то мне неоднократно указывалось руководящими органами, что я должен выяснить судьбу этих материалов и просить их как можно скорее вернуть в архив. Я много раз звонил по всевозможным телефонам и, в том числе, в былое время этому М. Горбу, просил вернуть эти материалы, или дать официальную расписку в том, что эти материалы задержаны ОГПУ для своих надобностей. Мне все время было обещано, что вот-вот эти материалы будут возвращены, но до сих пор их так и не вернули. <…>
Очень прошу Вас приказать сделать это возможно скорее, так как я совершенно обязан перед контролирующими органами в течение 3-го квартала этот вопрос выяснить и исчерпать его до конца, чтобы дать отчет по этому вопросу вышестоящим над нашим Музеем контролирующим органам»[25].
Однако ждать возвращения дневника и архива Кузмина в Гослитмузей пришлось до 5 марта 1940 года, причем вернули не все: 32 единицы хранения, общим объемом в 339 листов, пришлось списать как безвозвратно утраченные.
Тем временем Кузмин продолжал вести дневник и после 1933 года. Судьба этих тетрадей оказалась трагична: они были конфискованы НКВД после ареста и расстрела Ю. И. Юркуна (арестован 19 марта, казнен 21 сентября 1938 года) и смерти его матери В. К. Амброзевич вместе со всеми бумагами и книгами, остававшимися как от Кузмина, так и от Юркуна. О. Н. Арбенина пыталась выручить книги и рукописи через Бонч-Бруевича. Она писала ему 10 октября 1938 года:
«…оставшиеся после смерти Кузмина рукописи были переданы решением суда проживавшей с ним в одной квартире В. К. Амброзевич (она была в течение многих лет его домохозяйкой и иждивенкой), а душеприказчиком был назначен ее сын, писатель Юрий Юркун. <…> Сейчас положение такое: Юркун был арестован в феврале этого года; мать его умерла; в данное время он выслан и имущество его конфисковано[26] <…>. Разрешите мне перечислить хоть приблизительно то, что, по моим сведениям, было вывезено из квартиры вместе с библиотекой:
24
24.
26
26. После расстрела приговоренных родственникам и близким объявляли о их якобы «высылке на 10 лет без права переписки». До конца 1940-х гг. О. Н. Арбенина сохраняла надежду, что Юркун жив.