При выходе из зала перемолвился двумя словами с Апатовым (Медведев сидел от меня через одно место, занятое Вар. Ив. Лихошерстовой). Он произнес следующую фразу: «В интересующем вас деле должен получиться на днях желательный перелом». На днях я пойду к нему. После спектакля нас угощали кофеем и котлетами из риса в общей трапезной вместе с танцевальной молодежью. Я сидел рядом с пикантной Казиной, на председательском месте — Волконский, а рядом Кристи — очень мрачная и прямо темная каторжная физиономия. Бродский поведал мне, что Кристи румын, а румынов он, будучи сам, кажется, оттуда, безмерно презирает. На возвратном пути посетовал Эрнсту о своей влюбленности в М.М.Петипа (папиросная коробочка Е.А.Соловьева) и в Липочку.
Воздвижение. (Из-за этого нет газет.) За утренним чаем курьезная беседа с Мотей о праздниках. Она ровно ничего не знает об исповедуемой ею религии, а между тем сама в вере крепится. Бога чувствует в своей совести. Была весьма поражена, узнав, что все Священное Писание есть история еврейского народа (и то мы с Акицей очень осторожно ее в это посвятили).
Рисую костюмы Валькирии. В Мариинском на оркестровой репетиции «Жар-птицы»; однако Купер ее прерывает в самом начале (на дуэте птицы и царевича), так как из-за конференции в Сорабисе не пришли важнейшие инструменты (вместо девяти контрабасов — четыре); то, что видим, не предвещает доброго. Глупо до последней степени вылезание статиста, изображающего ночь, из суфлерской будки (и не на его музыку). Само уловление птицы совершенно не выражено: сначала он кружится, как на карусели, на видимой подставке вокруг дерева (стоящего сбоку, а не посредине), сама птица бросается ему в объятия, а через пять тактов уже танцует врозь с ним. Вот только когда оценишь Фокина! При этом претензий — хоть отбавляй! Грандиозным памятником этой претензии, сдобренной прямо невероятной глупостью, осталось бы объяснение программы танцев (уже набранная рукопись), поднесенная «Васильком» Струве, если бы Астафьев по просьбе испугавшегося Купера не удалил из нее в корректуре все слишком смешное. Над этим бедный «ропщущий раб» и просидел сегодня весь день.
Репетиция с солистами «Пиковой дамы» в Правлении была более плодотворной. Несмотря на свою глупость, Ермоленко быстро усваивает то, что мы от нее требуем. Присутствовал последнее время и Карнер, готовящий эту партию. Вечером пошел на репетиции Салтана под рояль, но в декорациях и костюмах. Просидел два действия. Как-никак декорации Коровина — верх виртуозного великолепия (но лишены всякой поэзии). Хороши некоторые костюмы, несмотря на слишком доминирующее значение этнографических элементов. Очень остроумный прием Гвидона (развивающего знамена в круговерть). Ко мне подсел Экскузович и горько жаловался на бессмыслицу, происходящую на конференции. И он теперь (наконец) в ужасе, что они там болтают о чем попало, игнорируют насущные материальные интересы. Жуткая русская интеллигенция! Я представил ему, что лишь необходимо иметь постоянные места в театре (сейчас при «дороговизне» я покупать никак не могу, а прежний порядок предоставления мест почетным гостям отменен). Но он от этого увильнул.
Холод. Серо и сыро. В доме неуютно. Кончаю костюмы. На репетиции «Жар-птицы» (без костюмов, при неосвещенных декорациях, вижу «поганый пляс»). Выражение, предшествующее ему, — выход нечисти из замка Кощея. Ритмичные движения довольно убедительные, особенно действия заклинающих рук, но есть и непростительные промахи. Так, тему царевича отплясывают четыре дюжих первых танцовщиков, причем впервые введен прием, взятый из женских танцев, — перенесение одного танцора на руках других, что довольно эффектно. Свою репетицию без Купера веду в зале Направника, прелестная «помещичья мебель», откуда-то реквизированная, уже вся разваливается. Вообще по всему театру опять все переместилось. И, несомненно, многое погублено или распродано. Прохожу с Ермоленко и Куклиничем главнейшие сцены.
Дома Катя и соседка. Миша из тюрьмы просит, чтобы ему передали теплое пальто и две смены белья. Из этого заключают, что его куда-то повезут. Кошмар!
Вообще я об этом не пишу, мало с кем говорю. Но и заточение моих братьев совершенно угнетает меня и подтачивает последние устои оптимизма и чувств «семейного достоинства». Семье Бенуа в целом от этого уже не оправиться.