С 11 ч. на генеральной репетиции «Рюи Блаза». Коля Петров совсем не вмешивается в постановку. Лаврентьев заставил Щуко придерживаться ремарок автора — тяжелейший грех во мнении Мейерхольда. Часть Щуко исправил, ошибок нет, но нет и пикантной прелести того, что я хотел дать в «Рюи Блазе», того, что я хотел и что меня особенно пленило, — выявить «черное с серым»; Испании нет и в помине. Максимов — не Рюи Блаз, а просто Максимов, слащавый миньон, но если отстраниться от воспоминаний о Гуритане, от идеи Гюго, то и он не так уж противен; глуповат и Хохлов, давший какого-то опереточного и буйного
Саллюстия, но все же роль у него сделана. Совсем плохи Монахов — дон Сезар (это скорее резонер, городовой, слегка подвыпивший и по-пьяному чванливый) и Комаровская — королева, играющая определенно комическую старую деву и возвращающуюся неприятным образом в последнем акте. Монахов в антракте рассказывал мне с большими подробностями, как в театр вошел Кузьмин и как он теперь его обхаживает. Уже его превосходительство изволил быть раза четыре, и, видимо, все ему здесь теперь нравится, особенно больше всего то, что угощают настоящим чаем с пирожками и не говорят о театре, ничего у него не просят. Окончательно растаял, когда лукавый Н.Ф. его назвал героем за его заслуги перед Родиной, и Кузьмин до поздней ночи рассказывал Монахову, как он воевал на Южном фронте. Теперь К.М. думает, что он уже достаточно задарен, чтобы всерьез повести дела о переходе с тарифных ставок на оклады, что, по мнению Монахова, выгодно, и о субсидии, без которой театру крышка. Экскузович со своей стороны «работает» в том же направлении.
К обеду — Хохлов. Я ему прочел лекцию о непоследовательности в его понимании роли. Я вижу Саллюстия старым, более усталым от жизни, глубоко пессимистичным «государственным человеком». Сбегал на «Пиковую даму», чтобы исправить освещение в спальне. Благодаря поддержке Гаука добился желаемого таинственного эффекта: ныне хор сливается с завываниями ветра во время «панихиды». И сегодня значительный недобор билетов. Словив Лопухова в коридоре, в присутствии Гаука отчитал его за то, что «Ночь» он выпускает из суфлерской будки и позже, чем этот выход имитируется музыкой, в «Жар-птице» у него — не птица, а аллегорическая галиматья. Он сдался и обещал афишу переделать.
Сделал еще один вариант третьей декорации «Лекаря поневоле». Утром приходит сотрудник «Красной газеты» Борисов с фальшивым Рембрандтом (несомненно, Вечтомовым). Снова на репетиции «Рюи Блаза», чтобы видеть в Саллюстии Музалевского. Это больше по-русски и грубо, но по содержанию внушительно. Щуко принужден изменить декорации.
Нина рассказала, что Коке ночью от переутомления сделалось дурно и были галлюцинации…
Внезапно в театре оказывается Добычина. Подумал — нечто катастрофическое (это хроническое состояние театра), оказывается, она получила запрос от Жени из Тулы, не хочу ли я легально ехать за границу, и просит мои вещи ей на премьеру «Рюи…». Рубена (ее мужа) переводят, признали ненормальным — выпускают…
В 3 ч. у Гржебиных я увидел знаменитую Л.И.Самойлову — друга всех чекистов. Мне рекомендовали обратиться для братьев, но, узнав фамилию, она в довольно наглой форме не выразила желания со мной познакомиться, и я, разумеется, не стал настаивать. Вот где мои акции упали! Гржебин обещает навести справки…
Переписываю еще раз «Лекаря поневоле», решил первый акт сделать — осенний пейзаж вместо снега.
С Рене Нотгафт на выставке Липгардта, встречаю там Веру Ильиничну Репину; очень мало изменилась, стремится к отцу, который бодр и пишет «евангельский сюжет». Едва ли это вплетет ему новые лавры в венец. Но жалуется, что Куоккала превратилась в захолустье и приходится страдать от холода. Там же живет Юрий (брат) и кое-кто из знакомых.