Вечером на Салтана, сижу рядом с Софьей Федоровой. Мечтает о Париже, о Дягилеве. Готова на все, только бы он ее взял. Оказывается, они с Олениным собирались разводиться из-за ее увлечения немолодым английским офицером, который решил бежать и которого она надеется снова найти там. С Петром Сергеевичем они все же друзья, и он трогательно о ней заботится. Ее ужасно угнетают условия жизни. Большевики ей ассигновали в нынешнем году 25 000 в месяц и академический паек.
Экскузович избегает меня. Уж не собирается ли он исключить меня по сокращению штатов? Впрочем, я им больше не нужен. Купер с омерзением его называет аферистом, но ладит с ним и обделывает делишки. В театре появилась кикиморочная рожа Оскара Рогера. Он здесь на четыре дня, на чем-то злостно спекулирует. Вещей Оргу не вернули и едва ли вернут.
Юрий вместо того чтобы идти спать к матери (живут в общежитии студентов при Кебене — часть дома Зоологического музея), вернулся: там пожар от топки, погиб архив Кебен (Ферсман рад, почему?). Выгорела парадная зала. Квартира Юриной матери не пострадала.
Выйдя из дома, встретил Сашу Зилоти, он в восторге от разговора какого-то инженера о Ленине, который признавал, что они правеют со скоростью 60 верст в час, и чтобы спецы-буржуи шли к ним.
В Эрмитаже получено жалованье — скачок с 40 000 до 80 000 — какие-то премиальные — все гроши. Туда приходит американец Метью Гриттифул — молодой, коренастый, с крючковатым носом еврей и с быстрыми глазами, типичный репортер. Тройницкий ему показывал серебро и фарфор, послышались уже давно не слышанные тончики человека, пожившего в Париже и приобщившегося к его остроумию и снобизму. Говорят, у Вейнера второй удар, отнялась правая сторона. Неужели Путя выйдет из строя? Мало, ужасно мало нас остается.
Вечером мадам Патрикеева с очаровательной Лариной Ольгой Георгиевной. Увы, Кока не появился. Получила свидание с Мишей через решетку, тот ни на что не жалуется. Допроса еще не было, и он решительно не знает, за что сидит. О Леонтии слышно, что настроение его лучше, он весь день раскладывает пасьянс. Карты он сделал сам. Вся надежда на амнистию по случаю четвертой годовщины. Мария Андреевна еле ходит.
Были еще Верейский, который меня литографировал, причем мне напялил платок а-ля Шарден, и Степанов, принесший мне 500 000 за корректуру Эрмитажа. Позже меня полуинтервьюирует Шура Леви, который приволок с собой доктора Августовича для экспертизы очень плохого пейзажа XVIII в., помеченного И.Б. — совершенно забытого мной двоюродного племянника Ищу Бенуа, сына Жюля. Он уж довольно почтенный, похожий больше на мать (Медею), нежели на отца. Служит он летчиком, долетал до Вологды. Об изобретениях Махонина отзывается очень скептически, — пресловутый газ, добыча которого в Германии стоит колоссальных денег. Стальная оболочка не держит, все испаряется.
Всю ночь сны о Ларисе. Из Эрмитажа заходит Нотгафт, чтобы ей дать порисовать. В театре дорогие билеты — нет зрителей.
Отчаянный холод. Мы топим только у Черкесовых, на кухне. Читаю «Лекаря поневоле», исправляю Гнедичевский перевод. Читаю Лаведана — ерунда на основе культа Людовика XVII.
Днем были Тройницкий, Лавровский, которым поручено от музейного отдела составить в Петросовет докладную записку о дворцах, парках… Забегала Лариса за «Путеводителем по Эрмитажу». Шармированный ее персоной, не устоял и дал, в чем раскаиваюсь, — пропадет и этот последний экземпляр.
Переписываю по фотографиям с моих рисунков из Русского музея недостающие виньетки «Медного всадника» для издания. Захожу на репетицию «Петрушки», не выдерживаю положения сумбура — двенадцати главных танцовщиков нет — заняты выгрузкой немецких судов.
Иду на заседание Академии Петропрофсоюза ради создателя ее Таманова, чтобы получить от Белогруда сведения, выписан ли Коля Лансере с Кавказа. Оказывается, там гибель народа, и мне не удается с ним перемолвиться. Но я послал ему записку и получаю ответ: ничего не сделано.
Открывает заседание Кораблев, бывший учитель словесности в гимназии Шафера, а теперь советский тайный советник и персона — плюгавый рыжеватый господинчик с красным носом и довольно длинными на затылке волосами. Говорит складно величайшие глупости и пошлости, точь-в-точь как говорили в свое время царские чиновники, с абсолютным апломбом, крепким чувством власти и поддержки «сфер», к которым он уже слегка принадлежит. Первая четверть речи посвящена пиетету перед Академией, ее традициям и представителям ее традиций — словом, реверанс вправо, но затем неожиданно «мы» были сравнимы с библейским Голиафом, вышедшим на бой с юным Давидом во всеоружии своей науки, и тем не менее попраны пращей. В дополнение, мимоходом, было воскрешено пожелание, чтобы академическую Голгофу не постигла участь его библейского прототипа. Затем была сказана масса выспренних слов по адресу того самого Татлина, против которого комитет Профбора, главным образом, и ополчился, что и привело к реформе Штернберга и Белогруда, но последний теперь, съездив в Москву, заручился там мощнейшими поддержками, выразившимися в пяти актах, тут же изложенных Кораблевым, причем особый вес придавался резолюции наркома Анатолия Васильевича Луначарского, подписавшему на пятом из этих актов: «Вполне согласен». Теперь он предстал перед Кораблевым художником небывалого значения. Буквально было сказано, что Сезанн и Рембрандт не стоят Татлина, и что мы должны почитать за счастье, что существуем в одну эпоху с таким человеком, перед значением коего все должно склониться.