Снова иду в Художественный театр, на этот раз с Марией Андреевной Ведринской — актрисой. «Царевич Алексей» у них никак не Алексей. Его сыграла Елена Петровна Карякина. Барабанов Н.С. в очках едет в Америку. Здесь же Лужский, Качалов с сыном, Леонидов. Оживленная беседа о претензиях поляков, поведении Грабаря и о деятельности БДТ.
Вечером Б. В. Кулешов. Его прямо «обновил» театр, а он — освещение сцены.
Чудесный, ясный и свежий день, густая зелень листвы. В 11 часов в особняке Морозова. Умиляют «Зимнее утро» Сислея, бульвары Моне. В Сезанне же разочарование. Се ля ви. Ужас от М.Дени. Сплошное поучение Грабаря наконец надоедает. Хранительница вынесла картину Моро, и «влюбленные в “Соборы”» К.Моне встрепенулись от восторга. Но многие вещи нам не показали, они таятся в запасниках. Огорчены бесполезно затраченным временем. Сказалась незрелость вкуса в музейной среде. И как всегда в таких случаях выплыл секрет Полишинеля: в Румянцевском музее инкогнито реставрирует какие-то картины поляк.
Из самовольно захваченных вещей из Академии художеств выставлены в Румянцевском музее 24 июня 1922 года, в комнате перед библиотекой, следующие (названия картин произвольные, не совпадают с каталожными):
Ф.Гварди. Венеция.
К.Коро. Оба пейзажа, кроме того, два маленьких, два средних.
Н.Диаз. Цыгане, кроме того, четыре небольших и два больших этюда. Девочка XVII века, Турчанки, Восход солнца, Луис с собакой.
А.Гийомен. Просека в лесу.
Ш.Шаплен. Ожидание, кроме того, очень хороший портрет дамы.
Э.Мейсонье (оба). В закупочной. Коваль у столба.
А…екан. Автопортрет. Битый заяц и петух. Монах. Турки (не его). Нищие (не его).
Ш.Добиньи. Дома на берегу Сены, кроме — того, один средний и один маленький эскизы.
К.Тройон. Грозовой сюжет с утесом и скотом.
Т.Руссо. Хижина. Вид в Барбизоне.
Г. Робер. Рыбалка.
Э.Делакруа. На берегу Тибра.
Ж.Дюпре. Дубы у дороги.
Ш.Жак. Овчарня.
Ж.Жером. Дуэль.
Эж. Фромантен. Ожидание переправы через Нил.
Ор. Верне. Турок с лошадью. Лошади в лесу.
Э.Изабе. В церкви.
Ж.Милле. Собирательницы хвороста.
Г.Курбе. Море.
А.Гильомен. Дворец в Агре.
Т.Фрер. Пейзаж.
Н.Ланкре. Галантный урок скупой даме.
Ж.Моннуайе. Дама с саком.
И.Бекелар. Страсти Христовы.
Из русских художников мельком увидел П.Федотова, В.Худякова 1837 г., В.Штеренберга «Спорщики», Геймера «Художник под зонтом».
Это нужно:
1. За Левинсоном: получить точный перечень гравюр и рисунков зарубежных мастеров из польских собраний.
Об этом будет речь с поляками 25 июня с Тройницким.
2. За Марка Философова заступился С.Н.Тройницкий. Найти Н.Кондакова и доставить в Эрмитаж.
3. Посетить московских коллекционеров. Недоразумения с Левинсоном.
В последние дни пребывания в Москве в Художественный театр уже не заходил. Утомили бестолковые заседания, на которых так и не решили ни обмен с москвичами, ни возврат польских трофеев. Начались взаимные недопонимания. Слова Войкова в отношении Польши прямо не очень дружественные.
Наша домработница Мотя Шаповалова побывала в КУБУ и выяснила цены на продукты. 4 фунта сахара, которые нам выделили,*по 500 000 рублей за фунт, 8 футов муки по 457 500 рублей.
На рынке цены еще более внушительные.
Сегодня, наконец, собрался с силами и написал письмо заведующему художественной частью Александринского театра Юрию Михайловичу Юрьеву, в котором выразил негодование за напрасно потерянные полугодовые труды в театре, в который, кстати, был приглашен, но отдан на растерзание бестолковым чиновникам.
«Дорогой Юрий Михайлович!
Несмотря на свое отвращение к письмам, все же вынужден Вам писать, ибо наши беседы ни к чему до сих пор не привели. Помните, как я топорщился, как Вы сделали мне честь обратиться ко мне, помните, как я Вам пророчил, что именно то и должно произойти, что сейчас произошло и происходит. Однако задача могла быть и не так трудна. У меня слишком тяжелый опыт с моей деятельностью в Мариинском театре, и я слишком хорошо успел познать как нашего симпатичного и героического директора, так и всех его аколитов, чтобы рассчитывать на благополучный исход в этом новом случае. Но Вы своей настойчивостью сломали эту косность.
Впрочем, имейте в виду, что я вовсе не иронизирую, когда только что назвал нашего директора симпатичным и героическим. Таким я его считаю всерьез, его обаяние поддается деформации больше чьего-либо (недаром я в нем узнаю многих, но, увы, не всех черт Дягилева). А в его героичности нетрудно убедиться всякому, кто видит его борющимся со всеми стихиями, а среди них с самой страшной — со стихией ничегонеделания и вытекающей из нее деморализации.